Дом боли - Олег Хафизов

Спазман кивнул, наклонился и уставился на поединок своих узких пальцев.

– Нормализован молодой человек по фамилии Пипов. Вода бойлера, в котором он проходил очередное прогревание, чисто случайно перегрелась до ста градусов и к тому же…

– К тому же?

– К тому же бедняга случайно задвинул себя сверху чугунной крышкой и крепко затянул болтами. Это выяснилось посмертно, когда

Пипов сварился.

– Пипов – это не тот худой молодой мужчина с гипертрофией половых органов, который эксгибиционировал на лестнице и приглашал меня на чай? – вслух вспомнила Юлия и возложила одну свою оголенную, гладкую и, странным образом, малопривлекательную ногу на другую точно такую же.

– Да, тот самый юноша, уверенный в неотразимости своих прелестей, которого мы называли твоим женихом.

Шутливое настроение Юлии и Зинаиды передалось веселым шумком другим медикам, как вдруг все вздрогнули и втянули головы от щелчка главдоковской авторучки по столу. Веселье окоченело.

– Мне не совсем понятна ваша радость, – тонко сказал Спазман. -

Ведь если я вас правильно понял, блаженной памяти Пипов сварен насмерть.

Рдение замшевых щек Зинаиды сменилось зеленоватыми пятнами. Она не смела отвечать.

– Но тогда у вас получается, что в результате вашей деятельности

(нормализации) последовала смерть живого человека. Я вас правильно понял?

В зале собрания разразилась звуковая пустота, как будто действительно последовала одновременная смерть всех живых людей.

Кто-то перхнул.

– Я имела в виду не это, – на последнем издыхании своего мужества возразила Облавина. – Я только хотела сказать, что окончание жизни данного клиента (Пипова) совпало с окончанием полного курса его нормализации, что не удивительно. Ведь каждый человек не совсем нормален, следовательно – смертен.

Спазман сухопаро возвысился над столом, не поднимая взгляда и не размыкая рук, продолжающих свою борьбу на уровне гульфика. Жалкая апелляция Облавиной, похоже, повлияла на него не больше, чем горсть гороха, брошенная в танк. Он зашелестел своим гипнотическим тенором, словно разворачивая под потолок бесконечный свиток папируса.

– Целью нашей деятельности является не смерть, что было бы просто смешно, как дублирование функций природы, а нечто совершенно противоположное. Вот!

Он судорожно вобрал в себя воздух, правой рукой достал из кармана несколько писем и ударил по ним ногтями левой руки.

– Нам пишут благодарные родственники бывших пациентов: "Недавно мы узнали, что наш любимый отец, муж и брат серьезно болен раком, и очень встревожились. Специалисты объяснили нам, что заболевание папы смертельное и может охватить всю семью, если от него не избавиться.

Что делать? Мы любим мужа".

Здесь доктор молча пошевелил губами, наверное, пропуская часть текста как бессмыслицу.

– "И вот, после вашего трогательного выступления, в котором вы пообещали избавить кого угодно от кого и чего угодно, мы решили, что хуже быть уже не может, и доставили брата к вам". Тут идет немного ерунды о том, как они все страшно нервничали. Кому это нужно? "И вот, несмотря на то, что мы вам нисколько, Евсей Давидович, не верили, теперь у брата нет рака, пьянства, курения, дурного характера и многих других недостатков, о которых мы не смели и упомянуть. Вы, дядя Евсей, настоящий чародей, – теперь папа совершенно нормален и нисколько нам не в тягость. Мы даже иногда поплакиваем".

Множество подобных откликов от семей бывших параноиков, тунеядцев, педерастов и многих, многих других бывших ненормалов, прошедших через наши профессиональные руки. Все с выражением благодарности, причем иногда подсовывают в конверт деньги, которые приходится с негодованием возвращать. Но есть другие, тревожные отклики, и я их тоже принес. Вот, пишет здесь одна, что от ее сына пропал совсем прочный свитер, который якобы не вернули наши сотрудники, хотя все наши девочки утверждают обратное, но это еще полбеды. А вот и полная беда. Одна героиня, которая так и подписалась "героиня педагогического труда", пишет, что во времена ее молодости хотя и мучили людей, но точно знали о них, что они нехороши. А за что отрезали руки ее племяннице, которая ни разу не украла, работая продавцом? А дальше здесь идет такое, что просто жутко читать, такие площадные угрозы, что предпочитаю по-джентльменски о них умолчать. Хорошо еще, что у нее нет никаких доказательств наших злоупотреблений, а документация приема и нормализации пациентов благодаря Юлечке Голодовой у нас поддерживается в образцовом порядке. Не подкопаешься. И теперь я начинаю догадываться, откуда просачиваются такие подлые сведенья! От наших же ведущих специалистов, которые, кажется, должны были бы знать принципы Днищева так, чтобы вскочить и отчеканить их среди ночи. Они сочатся от уважаемой Зинаиды Тихоновны!

Одни сотрудники под влиянием речи Спазмана краснели и клонили головы, другие бросали в сторону Облавиной прямые, жгучие взгляды, а третьи, и таких было больше всего, с той или иной степенью удовольствия усмехались. Еще вчера, сегодня, казалось, что Облавина всемогуща, что она может едва ли не больше самого Спазмана, а главный доктор при ней не очень-то и нужен, как некий символический король, и вот… она сидела, закрыв окольцованными руками горячее от срама лицо, немного разведя колени, не сходящиеся от полноты расплюснутых ляжек, и чуть не плакала. Зато укромно торжествовала неожиданно вознесшаяся Голодова. Иерархический калейдоскоп изменил свой причудливый рисунок.

Как только процедуры завершились и пациенты приняли вечернее питание – клейкую полезную кашу и коричневый сладкий кипяток – покой преобразился. Все вдруг заспешило, заговорило и захохотало. Заходили какие-то люди с вороватыми взглядами и свертками под мышкой, завизжали девицы. Отовсюду потянуло жареным и спиртным. Весь мутно освещенный зал покоя переполнился людьми, словно выползшими из-под коек, и разбился на независимые, иногда дружественные, а иногда и враждебные человеческие кучки, огороженные незримой стеной общности.

Не осталось и следа от унылого безлюдия дневных, так называемых

"мертвых" часов и бледного возбуждения, предшествующего процедурам.

Соседи Теплина расположились у подножия колонны, на подстилке прикованного "буйного", фамилию которого Алеша забыл и время от времени зачем-то пытался вспомнить, прерывая чтение. На подстилке сидели Арий, отчего-то не желающий выказывать знакомства с Алешей и сердитыми взглядами предупреждающий попытки его возобновления в изменившейся ситуации, розовый, пухлый, словно печеный Трушкин, лишившийся к вечеру своей жалкой робости, но приобретший взамен неприятную привередливость и заносчивость, и, разумеется, сам хозяин подстилки, буйнопомешанный по фамилии (вспомнил-таки) Голубев.

Последний произвел на Алешу, насколько можно было судить со стороны, вполуха и вполглаза, самое симпатичное впечатление.

Он выполнял роль миролюбивой хозяйки дома при двух обременительных, не совсем пристойных, но неизбежных гостях, все время что-то подливал, подкладывал и пододвигал, а также менял темы разговоров, как нарочно, съезжающих в опасные направления. Алеша вспомнил его аттестацию Арием: "Никакой не буйный, а милейший человек".

– Ну, – Голубев поднял сметанную баночку, служившую стаканом, – за то, чтобы нам всем выйти отсюда нормальными людьми. – И застенчиво улыбнулся.

Сотрапезники тупо чокнулись толстым стеклом, но, как это нередко бывает, не успели выпить, потому что говорливый Арий, повинуясь своей натуре, не смог не развить тоста.

– А я предлагаю другое: чтобы нам всем как можно дольше не выходить отсюда, – сказал он и направил в сторону Алеши сердитый взгляд, авансом предупреждая его возражения.

– Это как же? – покряхтывая от неудобства позы, вступил Трушкин.

– Голубев нам желает, чтобы, дескать, поскорее выкарабкаться отсюда, а ты, ровно как назло, желаешь нам всем напоперек?

– Зла вам пожелал не я, Анастасий Степанович, а Голубев, который ляпнул такую вещь, – быстро возразил Арий.

Голубев только улыбнулся, теперь уязвленно, да покачал опущенной головой, издавая звон шейной цепи. Трушкин поставил на стол-подстилку свой стакан-баночку, нарушив регламент пьянства.

– Мне Евсей Давидович давеча обещал повысить умственный балл, понизить этим головное давление и выпустить нормальным человеком на все четыре стороны, а ты, как назло, нам желаешь, чтобы я вечно здесь, пожилой человек с головными болями, заучивал и пересдавал окаянного Гегеля вдоль и поперек? Отвечай, молодой человек.

– Да, именно этого я желаю как гуманист, – ответил Арий со всей военной твердостью.

– Да нет же, просто хотел намекнуть… – начал терпеливый

Голубев, но Трушкин – и откуда взялась прыть? – уже выпил содержимое баночки, уже вскочил на ноги и перешел в отдаление, закусывать и переживать.