Повесть о любви, подвигах и преступлениях старшины Нефедова - Леонид Бородин

То была повестка, по которой старшина Нефедов приглашался в сельсовет на десять ноль-ноль для беседы с новым председателем сельсовета, подпись неразборчива. Почтальонша Феня не зря интересовалась впечатлением. Старшину Нефедова еще никто никогда никуда не вызывал, если не считать его прямого военного начальства, что тоже было крайне редко. Всяк — работяга ли, начальник ли какой — сам приходил к старшине или перехватывал его будто бы случайно где-нибудь на пути и решал с ним вопросы и проблемы. А тут — на тебе, бумажка, да еще ровно в десять ноль-ноль, да еще подпись неразборчива.

Но напрасно Феня задирала свое морщинистое личико, придерживая платок, чтоб на глаза не сполз. Никакого впечатления от старшины она не получила. Нефедов глянул на бумажку и вместе с ней снова руку за спину, а Фене только улыбнулся по-доброму, как всем улыбался, зная цену своей улыбки и будучи при том человеком щедрым по натуре. От его улыбки почтальонша Феня, как и положено, помолодела слегка и, козырнув старшине игриво, обратно не по крутизне пошла, а по дороге, сохраняя стать и хорошее настроение.

С настроением старшины было куда сложнее. Бумажка в руке за спиной не то чтобы руку жгла, нет, конечно, но каждая клеточка мозолистой ладони ощущала ее присутствие, словно то была не бумажка, а пучок нераспрямившихся колючек. На прошлой неделе проходили в поселке срочные «довыборы» в сельсовет, и старшина тоже «листок кидал», как положено… Слышал, что потом сельсоветчики срочно собрались и единогласно избрали нового, присланного из Слюдянки председателя, точнее, председательшу, молодую вдову с малолеткой, будто бы даже местную по происхождению. Все дела и события такого рода старшины Нефедова, как правило, не касались в силу совершенно особого его положения, а особенность была в том, что хоть он и хозяин гарнизона, да не начальник — начальник-то офицер, и если какие официальные дела — ищи его, старлея, а старшина, он вроде бы как завхоз и если за что отвечает, так только опять же перед тем самым старлеем, который в гарнизоне появляется по понедельникам и то с утра до обеденной «мотани», на ней и уматывает он в тот же понедельник к семье в Слюдянку — там у него этой зимой, как мы позже узнали, диво свершилось: жена родила двойню…

Так что любая официальная бумага на имя старшины — дело неправильное. Так бы и посчитать да скомкать бумажку, только одна загвоздочка. В бумажке нет слова «старшина», в бумажке гражданин Нефедов Александр Демьянович приглашается на беседу с советской властью. Привыкший быть именно старшиной, то есть старшим на месте, забалованный независимостью, Александр Демьянович вроде как бы и позабыл, что по другому списку есть он обычный гражданин, которого, несмотря на все заслуги и достоинства, могут запросто вот так вот повесточкой на десять ноль-ноль, и будь добр! И неважно, что сельсовет — это так себе, не райком и не округ или хотя бы штаб дивизии. У формальности тоже есть своя сила.

Припомнилось другое, пережитое, вспомнилось по похожести душевной тревоги: весна сорок шестого, когда первые фронтовики вернулись в поселок. Перед тем только и разговоров было что фронтовики везде с бабами своими разбираются да с тыловыми крысами. Один вернулся весь в орденах, хотя и без руки, другой продырявленный, но крепкий, третий… Только, видно, тутошние фронтовики были другого складу, потому что и взгляда на себя недоброго не поимел старшина Нефедов, ни тем более слова. К тому же окупилось, что, во-первых, не по уму и чувству, но исключительно по бдительности не трогал жен фронтовиков, хотя с их стороны бабья слабина, случалось, так напирала — знай только отбивайся. Вдовушек утешал, бывало. Невест безжениховых тоже попортил… Только, знать, эти грехи в счет не шли. Зато шло в счет, что, как знал весь поселок, сто рапортов написал старшина на фронт — сперва на немецкий, потом на японский; что помогал по хозяйству женам фронтовиков и вдовам чем мог; что хотя и тыловую службу, но справлял, как положено по закону; что перед фронтовиками себя не гнул, а с каждым просто, но с достоинством, так что все сложилось по-доброму, но тревогу пережил, а теперь вот, с повесточкой этой, и припомнил, хотя, конечно, не сравнимы были тревоги. Нынче вообще не столько тревога, сколько каприз. Это тоже понимал.

Потому аккуратно сложил повесточку вдвое, убрал в карман гимнастерки, карман на пуговку застегнул, провел руками по ремню поясному офицерскому и обратился к сержанту Коклову, что поджидал за спиной с докладом о полном порядке в гарнизоне, о проведенном разводе часовых-караульных, о накормлении списочного состава, об ухоженности гарнизонных лошадок, о распределении нарядов на нынешний день. Сержант Коклов — добрый солдат, хотя и бывший шпана. В гарнизоне на тридцать восьмом километре не ужился с тамошним старшиной, чуть в штрафную не загремел. Нефедов взял его к себе, человеком сделал через его любовь к лошадкам. Главное, как понимал старшина, надо уметь в каждом человеке добрую страсть отыскать, и тогда играй, как на гармошке на слух. Теперь Коклов — полная надежность, если куда отлучиться надо. Даже стрельбы, важнейшее дело солдатское, мог поручить сержанту и знал: оцепление будет организовано, как положено по местности — ни корова, ни коза под пулю не попадут, ни одна гильза отчетная в траве не упрячется, а винтовки будут почищены, хоть инспекцию приглашай. Понимая, однако ж, что в любом доверии надо знать меру, доверие оказывал не часто, как награду использовал. Вот и нынешний день, похоже, заворачивался так, что быть сержанту Коклову в доверии, а старшине — в отлучке по чрезвычайному делу, которое, как бы ни обернулось, потом еще наверняка потребует от старшины времени для размышлений, а размышлять всегда сподручнее в отрыве от служебных дел.

Солнце меж тем уже восстало над байкальской ледяной пустыней, и наичуднейшее было это зрелище, когда впереди на десятки километров льды, а под ногами уже почти живая земля, и граница между зимой и весной тонкой, извилистой полоской по побережью. Где еще такое увидишь? Со дня на день набухнет скорым цветом багульник, а лед на Байкале к тому времени только потемнеет слегка, под солнцем же по- прежнему будет сверкать и источать на весенние земли зимний сквозняк.

По падинской дороге, что пласталась грязной желтой полосой меж домов, уже спешили на работу все те, кто каждый на своем месте обеспечивал бесперебойность движения по единственной магистрали, соединяющей Москву с Дальним Востоком. Великое дело делалось обычными людьми, оттого, может, и не казалось великим, но обычным, как везде, ведь все везде работают, и из этой всеобщей работы складывается жизнь государства, о котором если судят, то слова употребляются при суждении совсем другие, к работягам вроде бы и вообще без отношения… Старшина Нефедов, как всякий партиец, изучавший «Краткий курс истории ВКП(б)», да еще прошедший курсы подготовки лекторов обкома, знал то таинственное слово, которым объяснялись всякие превращения жизненных смыслов. Слово это было — диалектика! Придумал… нет, открыл это волшебное слово, как известно, Карл Маркс и объяснил им всему человечеству все до того необъяснимые тайны в жизни народов, государств и каждого человека в отдельности, хотя и не каждый мог по своему образованию угадать, когда с ним происходит как раз то, что словом этим — «диалектика» — объясняется. Четвертая глава «Краткого курса», в которой про диалектику речь, при изучении в первичных ячейках, как правило, пропускается, и старшина Нефедов, попытавшись, сам тоже в ней не разобрался, но когда на лектора обучался, там разжевали, и тогда такой кругозор открылся, что дух захватывало, потому что научился применять его ко всякой на первый взгляд неувязке — что в мировом смысле, что в своем личном.

Противоречивость чувств, вызванная событием нынешнего утра, бумажкой, что лежала в нагрудном кармане гимнастерки и ощущалась грудью даже сквозь нательное белье, эта противоречивость, конечно, по большому счету не заслуживала того, чтобы вспоминать про диалектику. Но Александр Демьяныч знал, с чего достиг он своего нынешнего высокого и всеми уважаемого положения, — а с того, что никогда не давал волю первым чувствам, но дожидался вторых и только тогда принимал решение. А что это, как не тот самый диалектический подход, которому учит Карл Маркс? Ведь первое чувство какое по поводу бумажки? Да не ходить! И ничего не произойдет. Новая председательша сельсовета, какой бы шустрой бабенкой ни оказалась, ей против старшины с его нынешним авторитетом не потягаться. Уже к полудню о повестке даже шлакоуборщицы узнают и путевые обходчики, что вообще живут на отшибе. И не пойти — значит застолбить свое положение. Сначала не пойти, а потом уже при случае и повиниться можно, сославшись на дела и заботы, и ни в коем случае не конфликтовать. Это первейшее правило. Таково было начальное чувство. Потом, как и должно, пришло второе. И подсказалось оно на прошлой неделе виденным фильмом про его тезку — Александра Невского, которого новгородские бояре обидели не по делу, но когда приспичило, пришли к тезке на поклон. И тут такая картинка, что две гордости друг перед другом головы склонили: с одной стороны, бояре, а с другой — и тезке тоже не просто было свою гордость удушить ради пользы дела, а еще потому, что знал себе цену Александр Невский…