Жаркий день в Гороховке - Ольга Толмачева

— Это? Коля собирал. Очень ему хор Пятницкого нравился. Вот он и вырезал из газет, если статья какая или фото. Там эту песню про вечер я и услышала. Хорошо поют, красиво.

— Любил народные песни?

Листая, я увидела в газете фотографию Антонины в русском кокошнике.

— Очень любил. В Москву даже ездили, на концерт ходили.

— Когда? — встрепенулась Антонина. — В каком году?

— Да не помню уж год–то. Давно было. Славик наш школу окончил — это значит… — Прасковья прикидывала в уме. — А по правде сказать, сдаётся мне, что неспроста он все эти вырезки складывал. — Она сделала паузу и выразительно на нас посмотрела. — Знакомая у него там пела.

— Да ну? И кто же? — вскрикнула я, деланно удивившись.

— Рассказывал мне как–то по пьяни. Любил, говорит, а она в Москву улетела.

— Не ревновали? — спросила я и осторожно посмотрела на Антонину.

Та сидела бледная, притихшая, стараясь не выдать себя, превратившись в слух.

— А что ревновать–то? К телевизору? — Прасковья прыснула в кулак.

Мы засмеялись.

— А мне–то что? Мне хорошо! Концерт посмотрит, расчувствуется. Ко мне на перину лезет — жаркий, до меня охочий. Плохо ли? И ему хорошо, и мне польза. — Она озорно засмеялась. — Коля у меня огненный был. — От переизбытка чувств Прасковья задохнулась. — На него и здесь охота велась. К Люське на лето из города сестра двоюродная приезжала. — Хозяйка захмелела и стала еще разговорчивей. — Так вот она на моего Колю глаз положила. Проходу ему не давала, бесстыдница, глаза мозолила. А он бригадиром в колхозе, ему то в поле, то на ферму — везде на виду. А она за ним! Стыдоба… — Прасковья сокрушённо покачала головой.

— И что? — спросила я.

— Так вот я с Люськой и сестрой её поговорила… — Она показала кулак. — Я тоже женщина горячая… Представляете?

Мы представили и захохотали.

До вечера просидели мы в гостях у Прасковьи. Она все говорила и говорила — то смеясь, то плача о себе, о Коле. Как вставали рано — на заре, отправлялись в поле, как собирали деньги для дома и бани, растили сыновей, а потом провожали их в армию и как она не находила места — очень переживала за старшего, потому как тот служить в Чечню угодил. Но, к счастью, все благополучно решилось.

А теперь сыновья женаты. Жены у них городские — хорошие, справные. Только вот, сокрушалась Прасковья, не больно снохи душевные. И сыновья, чудится ей, будто её сторонятся, стесняются. Внуков на каникулы не отдают — все больше в лагерь детский. А какое в лагере воспитание — все вокруг не свое, а казённое.

А здесь раздолье, речка, земля.

Улей в огороде поставила — чтобы и мед свой был.

И прежде, и сейчас, на старости лет, нет ей покоя…

И сарай надо бы укрепить — крыша совсем прохудилась…

А может, неплохо это — наоборот, хорошо, что нет ей ни дня передышки и что каждая копейка с болью и скрипом даётся… Придет с поля, очумелая от тяжёлой работы, упадёт до утра замертво. А иначе свихнулась бы она от тоски. Иначе все думки — про Колю…

Мы кипятили чайник, заваривали на чёрной смородине чай, разливали в большие красивые чашки. Глядь, чайник вновь становился порожним, и я снова бежала за водой мимо скучающего Бориски. Пёс во дворе не лаял, меня признавал. Лениво махая хвостом, приветствовал.

На улице замычали коровы. Прасковья встрепенулась:

— Ой, девоньки, кормилица Дуня пришла.

В село возвращалось стадо.

Она бросилась во двор открывать ворота.

Мы поднялись.

На пороге я оглянулась. Посмотрела на печку, на иконы в углу. Подумала… Постояла…

Вынула из сумки деньги — несколько хрустящих бумажек. Для меня эти купюры — сущая ерунда. А для Прасковьи — целое состояние. Но я помнила: мальчик на телеге деньги не взял — чуть не расплакался. Чувствовала, и Прасковья обидится.

Подошла к столу и подсунула деньги под скатерть. Будет стол убирать, наткнётся.

Ночью мне не спалось. Пекло спину. Я ворочалась на кровати, силясь уснуть. Перед глазами всплывали недавние картины: небо в крупный горох, тощая кляча. Петруша–блондин на высоком стогу, палисадник, утопающий в мальвах.

Я встала и зажгла лампу.

Всю ночь я писала: про кладбище и жаркое лето, маленький ручеёк у прогнившего мостика, про воздух и погреб морозный. И про Прасковью в длинном концертном платье.

Утром отправилась в редакцию газеты.

Прочитав статью, редактор откинулся в кресле. Посмотрел на меня внимательно, изучая. Вздохнул.

— Мы не можем это опубликовать… — выдавил, наконец.

— Почему?

— Не наш формат.

— А какой у вас формат?

— Мы пишем о достойных людях, которые реально что–то сделали для родного края. Передовики производства, труженики тыла. Ветераны. А здесь что? Что сделал этот ваш герой, как его… — Редактор искал фамилию в тексте. — Журавлёв… в глобальном, так сказать, общечеловеческом масштабе? Дом построил? Погреб вырыл? А его жена Прасковья? Сыновей вырастила? Пироги печёт? Да таких, как они, по всей матушке-России пруд пруди. В каждом доме! Что же, про всех писать?

Вот так! Надежда рухнула! Получается, я Прасковью обманула? Нет в газете места — даже маленькой колонки — для этих простых людей, живущих по–крестьянски тихо, неприметно. Потому как неформат? Я не могла с этим смириться!

— Но эти люди… неужели вы не видите их красоту? — Я заметила презрительный взгляд редактора. — Да вся их жизнь — подвиг! На таких Россия держится! — воскликнула от отчаянья пафосно.

Редактор усмехнулся.

— Что ж, совсем статья не годится? — спросила я тихо, опустив голову.

— Написано ярко, внятно. И язык образный. Про Бориску понравилось, у меня тоже собака, — взгляд редактора потеплел. — Но говорю же, не наш формат.

— А если за деньги?

— Что?

— Но есть же у вас отдел рекламы. — Я приободрилась, нащупав выход. — Давайте проведём эту статью по коммерческим расценкам.

Редактор задумался. Достал калькулятор, стал набивать цифры.

— Только чтобы ничего не вырезать! И про огород, про морковку… — Я уже диктовала условия.

Редактор позвонил кому–то. Через минуту в комнату вошёл сотрудник.

— Сергей Петрович! Что у нас в ближайшем номере?

— Выступление губернатора области — приветственное послание делегатам съезда, сводки с мест…

Редактор поморщился.

— Давай подсократи что–нибудь. Горячий материал в номер. — Он кинул на стол мои листы. — О скромных, красивых деревенских людях, неустанно творящих трудовой подвиг. Нам это в тему — в деревне уборочная страда начинается.

Мы вернулись в Москву.

Бешеным ритмом столица меня закрутила. Стёрлись краски, угасли впечатления.

Но однажды утром в квартире раздался звонок:

— Звонят из редакции. Вы статью нам писали.

— О! Очень приятно! — обрадовалась я. — Что — неформат?

— Нет, статья опубликована. И знаете ли, такой отклик. Слова благодарности… Одним словом, зацепило.

— Спасибо. Люди ж красивые, жаль — неформат… — Я горько усмехнулась.

— Вас разыскивает Журавлева Прасковья. Вы деньги у неё оставили. Наверное, уходя, обронили…