Раннее (сборник) - Александр Солженицын

Глава третья. Серебряные орехи

Мой милый город! Ты не знаменитНи мятежом декабрьским, ни казнию стрелецкой.Твой камень царских усыпальниц не хранитИ не хранит он урн вождей советских.Не возвели в тебе дворцов чудесно величавыхПо линиям торцовых мостовых,Не взнесены ни Столп Российской Славы,Ни Место Лобное на площадях твоих.Не приючал ты орд чиновников столичныхИ пауком звезды не бух на картах{30},Не жёг раскольников, не буйствовал опричной,Не сокликал парламентов и партий.Пока в Москве на дыбе рвали сухожилья,Сгоняли в Петербург Империи служить, –Здесь люди русские всего лишь только – жили,Сюда бежали русские всего лишь только – жить.Здесь можно было жатвы ждать, посеяв,Здесь Петропавловских не складывали стен, –Зато теперь – ни Всадников, ни холода музеев,Ни золотом по мрамору иссеченных письмен.

Стоял тогда, как и сейчас стоит.На гребне долгого холма над Доном, –То зноем лета нестерпимого облит,То тёплым октябрём озолочённый.И всех, кто с юга подъезжал к нему,На двадцать вёрст встречал он с крутогорьяВ полнеба белым пламенем в ночную тьму,В закат – слепящих стёкол морем.Дома уступами по склону к Дону сжало,Стрела Садовой улицы легла на гребень;Скользило солнце вдоль по ней, когда вставало,И снова вдоль, когда спадало с неба.Тогда ещё звонили спозаранку,Плыл гул колоколов над зеленью бульваров,Бурел один собор над серой тушей банка,Белел другой собор над гомоном базара.Звенели старомодные бельгийские трамваи,В извозчиков лихих чадили лимузины,Полотен козырьки от зноя прикрывалиТоваров ворохи в витринах магазинов.Как сазаны на стороне зарецкой,Ростов забился, заблистал, едва лишь венул НЭП, –Той прежней южной ярмаркой купецкойНа шерсть, на скот, на рыбу и на хлеб.Фасады прежние и прежние жилеты,Зонты, панамы, тросточки – и мнилось,Что только Думы вывеску сменили на Советы,А больше ничего не изменилось;Что вновь простор для воли и для денег;В порту то греческий, то итальянский флаг, –Порт ликовал, как в полдень муравейник,Плескались волны в Греки из Варяг.Тогда ещё церквей не раздробляли в щебень,И новый Герострат не строил театр-трактор,И к пятерым проспектам, пересекшим гребень,Названья новые не притирались как-то.Дышали солнцем в парках кружева акаций,Кусты сирени в скверах – свежестью дождей,И всё никак не шло тем паркам называтьсяВ честь краевых и окружных вождей.Внизу покинув громыхающий вокзал,Садовая к Почтовому вздымалась круто.Ещё не став«Индустриальных педагогов институтом»,Уже не «Императорский», Универс’тет стоял{31}.Впримык к его последнему ребрёному столбу,В коричневатой охре, на длину квартала,В четыре этажа четыре зданья занималоПП ОГПУ.Недвижный часовой. Из дуба двери входов.Листами жести чёрной ворота обиты.И если замедлялись на асфальте пешеходы,То некто в кэпи их протрагивал: «Пройдите!»А со времён торговли той бывалойСкладские шли под улицей подвалы.Их окна-потолки вросли в асфальта ленту –Толщь омутнённого стекла – и, попирая толщу ту,Жил город странной, страшною легендой,Что там, под улицей, – застенки ГПУ.И по фасадам окна, добрых полтораста.Никто к ним изнутри не приближался никогда,Никто не открывал их. Матово безстрастны,Светились окна тускло, как слюда.Лишь раз, когда толпа привычная текла, –Одно из верхних брызнуло со звоном, –И головой вперёд, сквозь этот звон стеклаБеззвестный человек швырнул себя с разгону{32}.С лицом, кровавым от удара,Ныряя в смерть дугой отлогой,Он промелькнул над тротуаромИ размозжился о дорогу.Автобус завизжал, давя на тормоза.Уставились толпы застылые глаза!Толпу молчащую – локтями парни в кэпи,Останки увернули, унесли бегом, –Брандспойтом дворник смыл пятно крови нелепойИ след засыпал беленьким песком.

Я на день сколько раз мальчишкой юлким,На этажи косясь, там мимо пробегалИ поворачивал Никольским переулкомВ крутой и грязный каменный провал{33}.Промежду стен, домов, облупленных снаружи, –Плитняк потресканный, булыжник, люки стоков:В дожди и в таянье со всех холмов окружныхСюда стекались мутные потоки.Из глубины огромного кварталаСюда, на дно, где люков чёрная дыра,ОГПУ опять домами выступалоИ воротами заднего двора.Что день, под тихий говор, жалобы и плач,За часом час, кто в шляпках, кто в платках,Здесь ждали женщины с узлами передач,И с робким узелком, и с сыном на руках.Я на день сколько раз притихшим мальчуганомИх обходил, идя к себе в тупик,Где в кучах мусора шёл ярый бой в айданы,Где «красных дьяволят» носился резвый крик.Громада кирпича, полнеба застенив,Мальчишкам тупика загородила свет.С шести и до пятнадцати в её сырой тениЯ прожил девять детских лет.Чего ж ещё хочу? Какое мне начало?Каких ещё корней ищу в моей судьбе?Я мальчик был – ЧК мне небо заслоняла,В солдата вырос я, она – в НКГБ.

–

Мы жили с мамой в тупике,В дощатом низеньком домке,Где зимний ветер свиристел в утычках щельных.Мечась, ища – чего, не зная сам,Приехал дед однажды к намВ рождественский сочельник.Попил колодезной водыИ пропостился до звезды.Мы в шумный дом в тот вечер собирались,Где в тридцать человек встречали Рождество,Но для негоВтроём остались,Размётанной семьиОсколком.Со взваром чаша. Блюдечки кутьи.В серебряных орехах крохотная ёлка{34}.Дрожало несколько свечей в её ветвях.Лампада кроткая светилась пред иконой.В малютке-комнатке, неровно освещённой,Огромный дед сидел – в поддёвке, в сапогах,С багрово-сизым носом, бритый наголо,Меж нашей мелкой мебелью затиснут.Ему под семьдесят в ту пору подошло,Но он смотрел сурово и светлоИз-под бровей навислых.Дед начал жизнь с чебанскою герлыгойВ Тавриде выжженной, средь тысячных отар,В степи учился сам, детей не вадил к книгам,Лишь дочь послал одну – лоск перенять у бар.Она взросла неприобретливого склада,И мне отца нашла не деньгами богата –Был Чехов им дороже Цареграда,Внушительней Империи – премьера МХАТа.Сникали долгие усы у старика, какие раньшеНосили прадеды его и деды на Сечи.Светилась кожа мамина оранжевоОт ёлочной свечи.И тихо тёк покойный тёмный вечер.Кивала мама мне, чтоб деду не перечил,А он, подавленный, неторопливый,С какой-то вещей скорбью говорил.Раскрыла Библию на повести об ИовеЕго рука{35} в узлах набухших жил.…Сходились судьбы их, однако не совсем:Начавши с ничего и снова став ничем,Всё потеряв – детей, стада, именье, –Молил смиренья дед, но не было смиренья!Одиннадцатилетний, в утешеньея дедушке сказал:«Ты – не жалей.Наследства б я из принципа не взял».

Ещё мы спали – дед поднялся, охая,И, половицами скрипя, ушёл в собор к заутрене.Ещё мы нежились в приятной тёплой судреми –И вздрогнули от грохота:Долбили в дверь ногою, как тараном.На локте мама вскинулась с дивана,К окну, к двери метнулась,Опять к окну,Немея повернулась:«О Боже! Г П У!»И двое их вошли в морозных клубах,Огромных, чудилось, широкоплечих, –В перепоясанных тулупах.И дверь оставили распахнутой на стужу.И сбили ёлку локтем неуклюжим.Отпали ставни. Из кровати строгоЯ в свете дня на старшего взглянул.Лицо его чернело, закалев от ветрожога,И круто выступали кости скул.Будёновки засаленный шишак.Петелька рваная. Чугунный подбородок.«Гражданка Нержина? А гражданин Щербак –Отец ваш – где?.. Ушёл молиться? Вот как…Должно быть, есть что волку старому замаливать –Поплёлся по такому холоду!Ну что ж, гражданочка, а вам пока – вываливатьЗолото».– «Ка-кое?!» – «Жёлтое». – «Нет у меня». – «Но-но!»– «Оно не нужно мне!» – «Так нам зато нужно!»– «Ей-богу – нет…» – «Чего? Монет?Не обязательно. Шитьём от эполет.Посудой можно, бриллиантами и слитками,Идём навстречу, понимаем.И если золотом мундирчик вытканный,То – принимаем».– «Как странно… Бриллианты и посуда…Прошло двенадцать лет. Откуда?В голодный год на масло, на муку…»– «Ку-ку!Я вам напомню: выдавлена пробаТакая – девяносто шесть{36}.Взломаем пол, диван распорем. Обыск?..Я знаю – есть!»– «Товарищ, верьте, я…» – «Я не товарищ вам!Я, может быть, руки вам не подам!Я – гражданин для вас, мадам!И вам придётся ехать с нами, если…»– «Мне?.. Как же я?.. А сын?!.»Он снял тулуп, уселся прочно в кресле:«Но вам дороже – золото? Сын проживёт один».Мать заметалась. Дрожью губЛовила воздух ли, молилась.«Я не пойду! Я не могу!!»И, пальцами хрустя, остановилась.Упали шпильки – и рассыпались каштановые прядиЕё волос, причёсанных поспешно, –Я видел только взгляд его, и в этом взгляде –Усмешку.Себя не помня, с потемневшими глазамиЯ на кровати встал на помощь мамеИ, весь дрожа, что мне в ответНад головой засвищет? –«О чём ты просишь их? Сказала нет – и нет!Пусть ищут!»Но – улыбнулся старший. Я стоял.Чуть до колен спускалась рубашонка…Он подошёл и пробурчал:«А? Выкормили тут волчонка…Ну, расскажи, с кого берёшь пример?Кричать ты, вижу, звонок».– «А что грозитесь? Ордер есть? Я пионер,А не волчонок».– «Да… Цепкие растут они в советский век…Читаешь что?» – Взял книгу. – «Лондон. Джек»{37}.Я чувствовал, я знал, что с нами всё он мог.Смущал меня в словах его задумчивый приветИ глаз жестоких размягчённый свет.Мать успокоилась: «Не простудись, сынок.Ищите. Нет».Он сел писать. И, протянув ей лист,Чернильницу придвинувши, сощурился чекист:Не дрогнет ли её рука?«Я… заверяю… золота ни грамма…Во время обыска откроется… статья УК…»Уже перо макнув, спросила мама:«А обручальное кольцо?.. О муже память… Ничего?»Но младший вырвался: «Хо-го!Какого ж чёрта вы молчите?Тащите, дамочка, тащите!»Ни на кого не глядя, от столаМать тихими шагами отошла,Спиной к обоим стала,Из бисерной шкатулки потемневшее достала,Упала головой,Губами и щекойПрижалась, –Вернулась лебединым шагом,Взяла бумагу,Расписалась.Чекист швырнул кольцо, как будто горячо,С ладони на ладони мякоть,Спустил в карман – и с чем-то там ещёОно столкнулось тихим звяком.

Как всякий раз от литургии,Мой дедушка вернулся тих и светел.Под притолкой нагнулся, где другиеНе нагибались, и… заметил.Ни бровью не повёл. Спокойно стал под образ,Прочёл молитву вслух, перекрестился истово,Как будто и не видел он гостей недобрыхИль не признал чекистов в них.Поцеловал, поздравил матьИ подошёл меня поцеловать.И лишь когда усами жёсткими к щеке моей приник,Я ощутил, как изнутриДрожал старик.Подручный тотчас пересел к двери.А старший, о-локоть на стол,На скатерть – пепел от махорки,Не отрываясь, снизу, зоркоЗа дедом следом взглядом вёл.Дед выпрямился, снял кожух,Подбитый вытертой мерлушкой.Поставить ногу негде было в комнатушке, –Он всё не видел этих двух.И усмехнулся старший: «Что ж вы нас не поздравляете?Захар Федорыч, а? На Органы ль вы злы?»– «Шось я нэ чув,шо вы Господни праздныки справляетэ.То – видколы?»– «Ну, расскажите, как пришёлся вам собор?Заутреня? Как –  хор?Служил – архиерей?»– «Вин…» – «Замечательно. И с клиром?Его послушать вы и ехали из Армавира?..Да что вы смотрите на нас, как на зверей?Мы – к вам… У вас – большой багаж?С собою? На вокзале малость?»– «Якый багаж? Хиба жУ мэнэ шо осталось?»– «Ограбили?» – «Дочиста».– «В вагоне?!»– «Ни. Та хай бы им сказыться – коммунисты.Як був переворот. Шоб людэй грабыть,Ума вэлыкого нэ трэба, мабуть».– «Вот неприятность! Ай-ай-ай!..Ну что ж, погреемся. Хозяйка, ставь нам чай,Да, может, рафина-адик недоко-олотый…»И вспрыгнул тигром: «От – ве-чай!!!Где – золото?!»Отпрянул дед: «Якэ?Шо вы?»– «Собака! Пёс! Такого словаНе знаешь в русском языке?Где золото?» – «Якэ?» – «А то, что в бочке.В бочоночке! В земле!! В ларце!!!Пятёрки николаевские! По мешочкам!И то, что ты привёз до дочки…Спиной, мадам… Вот подпись, ну!» – «О це?»{38}– «Да, це! Она призналась, где ты прячешь».Сверкнув глазами, дед отвёл бумагу: «Як скаженый,Шо прычипывся ты до мэнэ?Я бэз очёк нэ бачу».– «Надень очки». – «Мэни нэ трэба. Сами и смотрить.Ось, в роте едва зуба золотых – возьмить,А золота я николы не ймавИ нэ ховав».– «А что ж ты ймав?»– «Земли две тыщи десятин. Худобу».– «Две тысячи??» – «Булы за мэнэ бильш».– «А золото?» – «У зимлю сиять? ХлеборобуЯкый з ёго барыш?»– «И что имел – куда ж ты дел?» – «Куды?Та я ж кажу – забралы». – «Кто?!» – «Жиды».– «Но столько лет ты чем живёшь? Каков твой труд?»– «А побыраюсь я. Шо люды добрые дадут,Хто в мэнэ запрежь зароблялы гроши».– «И что ж, дают?» – «Дают. Хто хлиба, хто сальца».Чекист осклабился: – «Ка-ким ты был хорошим!За ридного отца?..»Вздохнул старик: – «Нэ так, як вы, хозяйнував:Сам жив – и людям жить давав.А шоб уси равны булы –Того нэ будэ николы.Нэ будэ нас, так будут иньши,Ще, мабуть, гирши люды, злиши…»Чекист поднялся резко: «Ну,Там разберёмся, в ГПУ.Не из таких в подвалах выбивали блажь.Подумаешь – и зубы сдашь».

–

Но не нашли у деда золота. Отпущен был домойРазвалиной оглохшей, с перешибленной спиной.Два года жил ещё. Похоронил жену.– «Пиду к остроголовым подыхать{39}.Нэ прожинут!»Огонь глаза тускнеющие облил.«Воны мэнэ ограбылы, убылы, так нехайНа гроши на мои хочь гроб мни зроблять».

Надел поверх рубахи деревянный крест,В дверь ГПУ вошёл – и навсегда исчез.

Глава четвёртая. Ту, кого всего сильней…