Игла Стёжки-Дорожки (СИ) - Тарьянова Яна

«Мы привязываемся к городу — душой и сердцем, вплетая родословную в лабиринт улиц, помечая волшбой брусчатку и стены, и обретая власть над камнем. Если город благословят Цветень или Травень, то в палисадниках и парках вырастет волшебная лоза. Она может открыть тропы… может, если хранитель отдаст в залог жизнь — свою и потомков. А люди должны будут выкупить ее верой и добротой».

«И что ты собираешься делать? — спрашивал Дима. — Искать свой город? Просить благословения?»

«Пока не знаю. В мире беспокойно. А Жасмина вчера сказала, что не хочет жить среди камня. Она предлагает уйти в саванну».

«Будешь выбирать между любимым делом и женщиной?»

«Подожду знака богов».

Богов, которые могли подать знак, у Дыма было штук десять, не меньше. Дима в них путался, никак не мог рассортировать по старшинству, но, откровенно говоря, не сильно-то напрягался — сказка она и есть сказка. Приятно послушать.

После разговоров Дима легко одолевал новые задачи: стрельбу с оптикой, ночные засады, оборонительные бои и наступление. Невидимое присутствие Дыма помогло ему выиграть снайперскую дуэль. И переход от тренировок к службе прошел безболезненно. Позывной и мысленные беседы отгораживали от грязи реальности. Дима не убивал, не охотился — поражал заданные цели.

Он охотно остался на сверхсрочную. Возвращаться в Рождественский к блюдам швабской кухни и работе грузчиком ему не хотелось. На армейском пайке да с регулярными физическими упражнениями он заматерел, приобрел осанистость. Откликался на позывной, а рядовые теперь козыряли: «Товарищ прапорщик, разрешите обратиться!» Актриска и Марленка ушли в прошлое.

Служить бы да радоваться, так и тут мутер подгадила. То есть, вначале подгадил меченый генсек, позволивший подписать Женевские соглашения и начать вывод войск из Афганистана, а следом за генсеком — мутер, которая решила воссоединиться с исторической родиной, и отправила в посольство заявление с просьбой разрешить выезд в Германию ей и членам ее семьи.

Диму демобилизовали без скандала и без сочувствия. Времена невозвращенцев прошли, однако предателям родины в армии было не место.

И снова всё рухнуло. О чем бы Дима ни мечтал, на что бы ни надеялся, все шло прахом. Карабкаешься-карабкаешься, а судьба дает пинка, и падаешь в пустоту. Дым, с которым они не общались пару месяцев, после жалобы посочувствовал, но на долгие утешения поскупился. Сказал, что своих проблем хватает: место, где он учился, закрыли, волшба еще не запрещена, но все к тому идет, а у Жасмины будет ребенок. Дима себя выругал за нытье, поздравил Дыма с наследником или наследницей и честно попытался найти слова поддержки. Тот коротко поблагодарил, попросил: «Ты меня сейчас не отвлекай» и умолк, погрузившись в свои дела.

Пришлось утереть сопли, собрать тренированную волю в кулак и двинуться по очередной дороге. Жизнь в Рождественском, который уже переименовали в Кабамбайбатыр — и не только там — становилась всё хуже и хуже. Дима решил, что чем за копейки мешки носить или на рынке стоять, лучше попытать счастья на исторической родине.

Эмигрировала семья Штольц относительно легко, почти без препон. Однако на пути к счастью обнаружились пренеприятные обстоятельства. Оказалось, что немецкий, на котором так блестяще разговаривала мутер, и которым владело все остальное семейство, был устаревшим швабским диалектом. В посольстве с ними беседовал специальный переводчик, восхищенный тем, что кто-то в совершенстве владеет языком времен создания сказок братьев Гримм. Писать Дима не умел, разговаривать пришлось учиться заново, и это бы полбеды. На исторической родине «русскими» звали всех эмигрантов из СССР: евреев, украинцев, немцев Поволжья. И только казахских и узбекских немцев выделяли в отдельную группу. На этот раз Диму припечатали словом «казадойч», казахский немец. Разговорное выражение звучало как ругательство, таковым, по сути, и являлось.

В ожидании гражданства Германии Дима понял — таким, как он, нет места нигде. Ни в Рождественском, ни в Кабамбайбатыре, ни в городе Мюнхене и его окрестностях. Всегда лишний, всегда второй сорт, хоть сколько раз отжимайся и стреляй с оптикой с поправкой на ветер, а все равно твой шесток — грузчик в магазине. Потому что казадойч.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Мутер и отец получили гражданство сразу по приезду. Младшие члены семьи ждали чуть меньше года. Дима как в детство вернулся — их поселили в семейное общежитие, с общей кухней на восемь комнат, общим душем и туалетом. Мутер поначалу цеплялась к соседям, нарывалась на скандал, однако крика: «Подстилка фашистская!» ни от кого так и не дождалась — добро пожаловать в страну миролюбия и толерантности. Поразмыслив, она сменила пластинку и начала изображать обездоленную страдалицу, шагнувшую в новую жизнь с одной-единственной котомкой в руках. В ее словах была определенная доля правды: уезжавшим немцам позволяли вывозить только двадцать килограмм имущества, запрещали брать оригиналы документов, а на прощанье лишали гражданства — чтоб уж точно назад не вернулись. Мутер лукавила, описывая брошенную в Казахстане квартиру: переступила, мол, через порог, оставив на произвол судьбы и стены, и кровати, и тюлевые занавески. На самом деле Генрих Яковлевич после десяти лет работы на заводе переоформил служебное жилье на свое имя — по закону — а перед отъездом приватизировал и продал соседям. За реальные деньги, шуршащие зеленые доллары. В полученную сумму входили и мебель, и пресловутые занавески — крышечка с кастрюлькой никогда никому ничего просто так не отдавали.

Дима речи слушал вполуха, не вмешивался, уходил гулять, исследуя турецкие и арабские кварталы. Там кипела жизнь, витал запах гашиша, в гаражах разбирали на части краденые машины. Он всерьез прикидывал, кем лучше пристроиться — дилером или автомехаником, и тут же себя одергивал: «Не спеши».

Осенью Дима написал заявление на получение аусвайса. Можно было оговорить и оставить строку отчество, но он решил не выделяться из толпы. Внезапный, короткий, быстро вспыхнувший и погасший приступ бешенства случился, когда чиновник предложил поменять имя Дмитрий на созвучное.

— Вы можете выбрать имя Дитер или Дитрих.

Школьное прозвище едва не сработало, как спусковой крючок. Дима сжал подлокотник пластикового стула — до хруста, до боли. Позвал Дыма, услышал далекий голос: «Сейчас не могу, позже», и буркнул:

— Нет. Дмитрием родился, Дмитрием и помру.

Паспорт гражданина Германии Дмитрий Генрихович Штольц получил незадолго до Рождества. И, не заботясь о подарках, отправился к мутер — сообщить, что уезжает в Дюссельдорф, и высказать давно накипевшее и наболевшее.

Он удержался от крика, говорил ровно, не повышая голоса. Напомнил мутер тысячу мелочей: мытье полов в коридоре барака, которое она считала ниже своего достоинства, и перекладывала на него, «приучая к реальной жизни»; чертовы вареники с пшенной кашей и куском маргарина, стоявшие поперек горла; слезные просьбы не звать его со двора, выкликая имя «Дитрих»; картошку с гарниром из макарон; вечную позу отверженной; демонстративное празднование католического Рождества и Пасхи с гороховым пюре; свары с соседями, школьными учителями, отцовскими сослуживцами, где в каждом слове выискивалось оскорбление по национальному признаку, и находилось, даже если его и близко не было.

— Дальше без меня, — сообщил он.

В комнате повисло тяжелое молчание. Генрих Яковлевич смотрел на Диму, как на ожившее чучело, жевал губы. Казалось, что он вот-вот произнесет свои любимые слова: «Будь послушным мальчиком, не расстраивай маму». Нет. Обошлось.

Тишину нарушила мутер. Обвинения, не подкрепленные ненормативной лексикой и криком, стекли с нее, как с гуся вода — пропустила мимо ушей, вычленив одну-единственную фразу об отъезде. Ее мутер обдумала и очень удивилась:

— А кто же будет перевозить вещи на новую квартиру, Дитрих?

— Грузчиков наймешь, — скрипнув зубами, ответил он, подхватил заранее собранный вещмешок и ушел прочь.

Почему Дюссельдорф? Просто так. Когда выбирал билет, название понравилось. Дима ни на что не рассчитывал — хватит уже, намечтался, настроил воздушных планов. И, как только побрел наобум, само в руки пришло. Познакомился с белорусами, те посоветовали к тетке-еврейке ткнуться — в школу, мол, охранников набирает. Дима пошел, ожидая, что его пошлют далеко и надолго, да не на ту тетку попал. Сара Абрамовна, хозяйка частной школы, накормила его ватрушками с творогом, приговаривая: «Кушай, деточка, что же ты худенький такой!», как-то незаметно расспросила про жизнь, нахмурилась и охарактеризовала блюда швабской кухни коротким русским непечатным словом. Дима съел все ватрушки, честно сказал Саре Абрамовне, что никаких документов о квалификации у него нет: диплом спортшколы остался в Кабамбайбатыре, потому что оригиналы вывозить нельзя, а военный билет с отметками о местах службы забрали при выезде. Сара Абрамовна отмахнулась: «Димочка, деточка, да я и так всё вижу!» и пообещала накормить его настоящим одесским борщом. Уже за одно это Дима мог бы охранять еврейскую школу, как цепная собака, а Сара Абрамовна еще и деньги платила.