Разговор в письмах о материке Россия - Андрей Грунтовский

Быстрое и широкое распространение на Руси получили такие жанры, как поучение, проповедь, послание, похвала, сказание, житие, — они опирались не столько на переводные образцы, сколько на местную устную традицию.

Переводились и Византийские хроники. Функционально наши летописи соответствовали хроникам, но по сути это самостоятельный, оригинальный жанр. Летопись ведет «по летам» русскую историю как часть всемирной, от сотворения мира, где каждая строка — Богом данный этап на пути к Страшному суду. Происходящие с теми или иными князьями события интересуют летописца в первую очередь как некие притчи — проявление Промысла Господня. Византийские хроники, если можно так выразиться, монархоцентричны. Их литературный стиль сформировался в Античности, вне христианского сознания. В основе хроники — конкретное царствование, вокруг которого группируются события. Провиденциальная привязка выглядит вторичной. Под христианской формой повествования виден античный лик Рока. Нет в византийской литературе и аналога русского понятия «совесть», без которого нашу словесность представить трудно.

* * *

Наши очерки о русской словесности мы начнем с «Повести временных лет». Ее история просматривается примерно так: летописанию, безусловно, предшествовали устные предания, а около 1040 года, по предположению Д.С. Лихачева, возникает «Сказание о распространении христианства на Руси» — так озаглавил Дмитрий Сергеевич цикл рассказов о первых князьях, составивших ядро дальнейших летописаний.

Иначе «сказания» принято называть «древнейшим сводом», автором которого, быть может, является митрополит Иларион, написавший «Слово о Законе и Благодати».

В 1060–1070 годах, как в свое время показал А.А. Шахматов, возникла редакция киево-печерского монаха Никона. Следующая редакция (1073–1095), названная Шахматовым начальным сводом, просматривается в дошедшей до нас первой Новгородской летописи (XIII–XIV вв.). Каждая редакция носила свой характер. Начальный свод отличает публицистический тон эпохи разрастающихся междоусобиц. Около 1113 года свод был переработан другим печерским монахом — Нестором. По первым словам его рукописи: «Се повести времяньных (то есть прошедших) лет…» — свод получил свое название. Перу Нестора, видимо, принадлежат и первые русские жития Бориса и Глеба и Феодосия Печерского, которые совсем не похожи на жития греческого образца. Что же до «Повести», то Нестор вводит историю Руси во всемирный контекст, используя Библию и византийскую хронику Георгия Амартола[3], тексты древних договоров и устные предания. Нестор, как предполагают исследователи, перерабатывает историю первых князей, укрепляет «варяжскую» версию русской государственности, определенную еще Никоном. Версию для сознания XI–XII веков отнюдь не антипатриотическую, напротив — укрепляющую единство рода Рюриковичей и первопрестольное значение Киева. До нас дошла вторая редакция «Повести» (1117) — игумена Выдубицкого монастыря Сильвестра, изложенная в Лаврентьевской летописи (1377) (по имени переписчика — монаха Лаврентия) и в более поздних сводах (Радзивиловской и Московско-академической летописях XV в.). Третья редакция, Мстислава Владимировича (1118), как полагают, представлена в Ипатьевской летописи (начало XV в.).

* * *

Читать древнерусский текст совсем не то же, что читать иностранный, в коем мы подразумеваем, как бы плохо ни знали язык, ясность и смысл. Наш родной, но ушедший куда-то в глубь веков текст мы воспринимаем иначе. Содержание улавливает любой мало-мальски смышленый читатель, но красота и величие — и не всякому специалисту видны. Художественная ценность не очевидна не потому, что она невелика и текст интересен лишь своей древностью, а потому, что она иная. В этом виновата не примитивность наших предков, а наша неадекватность. Мы адекватны — и то не всегда! — только своему мимо текущему времени.

Исследователи, говоря о древнерусской словесности, прибегали к таким терминам, как «этикетность», «исторический монументализм» и даже «космичность». Все это так, но эти эпитеты годны и для дописьмен-ной традиции: разве не космична и не монументальна та же самая «Голубиная книга»? Пожалуй, точнее можно определить особость древних текстов словом «обрядность». Ведь что такое обряд? Действие символическое, условное, имеющее мистический смысл взаимодействия с миром.

И написание книги, и чтение было обрядом в полном смысле этого слова. Это понятно по отношению к книгам богослужебным — их всуе не читали, но и всякая иная книга была Богу служебной. Любой клочок исписанной бумаги имел — и где-то в нашем подсознании до сих пор имеет — мистический смысл. Именно поэтому, когда при Тишайшем Алексее Михайловиче (и под его руководством) по Русской земле пошёл раскол, одной из главных бед оказалась правка книг.

Да и много ли их правили: там слово, здесь два? Сейчас это даже редактурой не назвали бы, разве что — корректурой. Однако в сознании русского человека посягательство на книгу было тяжким грехом, он предпочитал «гари». Те, для кого это было не так, видимо, уже обладали западноевропейским менталитетом. Россия повернула на 90 градусов: вместо «из варяг в греки» был выбран путь из татар в европейцы… Но вернемся к «Повести».

Вот как высказывался когда-то Пушкин в дискуссии о подлинности «Слова о полку»: «Подлинность же самой песни доказывается духом древности, под который невозможно подделаться. Кто из наших писателей в XVIII веке мог иметь на то довольно таланта? Карамзин? <…> Державин? <…> Прочие не имели все вместе столько поэзии, сколько находится оной в плаче Ярославны».

Поэзия первых русских писателей, возросшая на лучших греческих и болгарских образцах, явила скрытые дотоле силы русского языка, сложившегося в устной традиции. Пройдет шесть веков, прежде чем будет найдена формула («Третий Рим») этого словесного строительства преемственности культуры. А пока… Древнейшая русская литература оказалась не примитивным подражанием, а взлетом поэзии высокой, почти недосягаемой. Не очевидно, но факт. Вчитаемся же…

Письмо шестое

Откуда есть пошла

Русская земля.

Снова и снова возвращаюсь к этому вопросу. Ибо от правильного ответа зависит, куда придет Русская земля… а может быть, уже и пришла…

Русский народ — русский язык. Думается, что хотя в наши времена слово «язык» давно уже утратило древнее значение «народ», но — уверен — само тождество этих понятий справедливо и поныне. Удивительно: давно уж православные авторы отошли от идеи эволюции в дарвиновском ее смысле, однако упорно придерживаются эволюционных взглядов в вопросе происхождения языков и народов. Не лепо ли начата (для аналогии) с теории происхождения видов?

Да, действительно, внутривидовые изменения возможны и очевидны, но как происходят скачки (порой просто гигантские) между видами, отрядами, классами? Как из яйцекладущих образуются живородящие? Что все-таки раньше: курица или яйцо? Тут наука помалкивает. Однако вопрос вовсе не из области софистики, а вполне конкретный. Молчим-с. Но это полбеды, ведь даже между соседними видами, как показывает генетика (о механизмах которой Дарвин еще не знал), даже между видами стоит непреодолимая преграда в виде генетического кода. Современные биологи выдвинули теорию мутаций. С этими поправками «эволюция» выглядит более правдоподобной, но… что такое стихийная мутация? Это процесс энтропийный: разрушение какого-либо гена — рождение уродливого существа… Это печально. Это всегда регресс. А прогресс? Однако эволюция все-таки имела место. Иные православные трактуют Писание буквально, настаивая на том, что все виды Господь воспроизвел одномоментно. Это маловероятно. И на буквальности трактования не стоит задерживаться, ибо сказано: «У Господа один день как тысяча лет и тысяча лет как один день». И, как давненько еще заметил Алексей Константинович, «как творил Создатель, что имел Он боле кстати…» — знать не можем.

И все же эволюция шла скачкообразно и мутациями назвать ее развитие затруднительно, так как в целом она процесс творческий, не энтропийный. Вот в чем дело.

Эволюция — это не случайное видоизменение генных кодов, а их направленное изменение — то есть Божий Промысл. Мы не знаем, что это за механизм, но догадываемся о его существовании, наблюдая, как из одной клетки творится живое существо… Пора бы догадаться и о более глобальном «механизме», сотворившем все живое. Так и во всем остальном: в созидании планет и галактик, в творении материи от водорода до тяжелых элементов, замыкающих таблицу Менделеева. Везде процессы антиэнтропийные, требующие притока энергии извне, требующие направленного воздействия. Откуда?

Из инобытия. Из «прежде всех век» нетварного мира логосов. Другого научного объяснения видимого бытия нет. Детерминированный, редукционный мир невозможен. Откуда «большой взрыв», откуда самозарождение жизни, откуда человек и т. д.? Бытие вообще немыслимо без инобытия. И об этом мы писали не раз. А здесь, собственно, об образовании этносов, языков, об этногенезе…