Из дневника учителя Васюхина - Федор Крюков

— По двенадцати не дам! — возражает ожесточенный голос старухи.

— Э, шилом моря не нагреешь! Извольте по одиннадцати!

— Ты обрати внимание, станичник, на доброту! — дребезжит еще более убедительный голос в соседнем балагане. — Сорт — два нуля. То есть первый сорт, а этот на два сорта выше его…

Большие толпы стоят и около ярко раскрашенных лубочных картин и книжонок. Седой старик приобретает «государей и властителей всего света», мальчуган за три копейки покупает песенник «Маргарита», старушка за пятачок уносит «Николая Угодника». Рыжебородый торговец с приятной улыбкой показывает подходящим к нему «барышням» картину «Эх, ты сад, ты мой сад», на которой изображен бравый солдат и босоногая девица…

Около картин встретил я и Катю. Мы успели перекинуться в толпе несколькими словами. Сегодня она обещала прийти в последний раз: ее просватали; завтра — «вечер»; свадьба — после ярмарки, когда жених закончит свои торговые операции со скотом.

* * *

Сегодня она ушла от меня.

Это было самое грустное из всех наших свиданий. Катя поплакала только раз, немного, слезами озлобления и отчаяния, когда рассказывала, сколько ей пришлось перенести бою из-за этого жениха.

— Ну, все равно: не поддамся! — сказала она с решительным видом.

— Как же ты не поддашься? Теперь уж поздно, завтра «вечер», — возразил я.

— Хоть сто вечеров, а я не пойду за него! Я с ними устаканю такую штуку!.. Лучше в петлю головой, чем в эту семью иттить…

Признаюсь, мне в этих трагических заявлениях, в этом отчаянном тоне послышалось что-то напускное и фальшивое… И мне стало тяжело и неприятно.

— Что же ты думаешь сделать? — спросил я.

— Что? Убегу куда-нибудь, скроюсь! Пускай догоняют! Небось беглянку потом не возьмет… Одно: матерю жалко… Она слез и так пролила через меня конца-краю нет…

— Глупости, Катя, — сказал я, — некуда тебе убежать…

Она помолчала и, после долгой паузы, проговорила решительным и озлобленным тоном:

— Я найду место!

— Нет, я шучу, — снова заговорила она другим, более спокойным тоном. — Придумала я одну штуку; удастся — мое счастье, а не удастся — прямо попу скажу: не хочу за этого… Пускай отец убьет…

Под конец она все-таки развеселилась, а мне было грустно. Она старалась, может быть, утешить меня, пела, целовалась, кусалась, плакала, смеялась и болтала без умолку.

— Н-ну, как сердце болит, как вздумаешь про эту проклятую свадьбу! Лучше не думать… правда?

— Правда.

— Ну, давайте кутнем в последний раз, да и закаемся!.. Говорите мне что-нибудь… хорошенькое! Скажите, как вы меня жалеете… О жизни мне говорите… все, все!..

И вот она уже ушла. Я сказал: «Больше не увидимся». А она уверяет, что увидимся.

— Если только живою оставят, — прибавила она весело и беззаботно. Пошла и даже запела, не опасаясь, что ее могут слышать посторонние.

Я стоял долго, прислушиваясь к ее легким, торопливым шагам. Звуки ее негромкого пения мягко и скорбно отзывались в моем сердце. И я чувствовал, что вместе с этими удаляющимися звуками уходят моя короткая радость, что-то легкое, милое, родное, моя молодость, моя жажда жизни, мои неясные грезы о счастье… Уходят безвозвратно…

Я привык все-таки жить надеждами и мечтами, потому что моя жизнь и та, которая меня окружает, — жизнь в достаточной мере скучная, мелкая и бедная радостями. И теперь я задаю себе вопрос: что же ждет меня впереди? Однообразная служба начального учителя, со всеми ее раздражениями, терзаниями, страхами и сознанием ничтожности достигаемых результатов?..

Ребячий шум, звонки, пение — вот круг, в который я заключен волею судеб. Этого мало для сердца… Я не знаю, люблю ли я их или не люблю — этих мазаных, шумливых, драчливых моих учеников. Я не знаю, люблю ли я теперь свое дело, так как не верю уже в него прежнею пылкою верой неопытности и самонадеянности. Оно мне прежде рисовалось подвигом увлекательным, полным борьбы, глубокого интереса и в конечном результате торжествующим. Мечтая на учебной скамье о своей будущей деятельности, я воображал себя не иначе, как героем этой жизни, — правда, скромным, но героем, обращающим на себя внимание и враждебное, и сочувственное. Это были смешные мечты, но в них было много света, радости, бодрости и любви к жизни. Опыт охладил мое воображение. Он произвел это даже не постепенно, а сразу, без всякой деликатности. Он смахнул их, мои мечты, равнодушно и грубо, как поблекшие лепестки цветов…

Я увидел сразу, что жизнь, которая течет кругом меня, не подходит ни для подвига, ни для борьбы в тех размерах и в том виде, как я воображал. Это — слишком «обыкновенная», простая и, вместе с тем, мудреная и трудно уловимая в своей сокровенной сущности жизнь. Вопрос о хлебе насущном первенствует в ней над всеми другими вопросами, является центром, около которого упорно и не всегда успешно сосредоточиваются наиболее серьезные и беспокойные мысли обывателя. И так как это вопрос вековой, то и мысли, вызываемые им, — мысли старые, однообразные, скучные, сурово тяготеющие над беззаботными радостями жизни, — придали этой жизни колорит тусклый и невеселый…

И моя жизнь стала такою же скучной, монотонной, трудовой жизнью, как и та, которую я видел кругом. Я пробовал все-таки копошиться. Не довольствуясь одной «мелкой» аудиторией, я взялся за взрослую. Не без мытарств, просьб, ухищрений и лести станичным властям, клиру и всем видным обывателям станицы добился я приобретения волшебного фонаря и устройства народных чтений. Не мало усилий было положено на то, чтобы открыть народную библиотеку и читальню. И пока я копошился, употреблял усилия, изворачивался, хлопотал — было интересно и казалось, что если мои усилия увенчаются успехом, то выйдет что-то очень значительное, оживляющее, даже, может быть, замечательное.

Помню, как в первый раз, когда получен был фонарь в разнеслась по станице с быстротою молнии весть, что «волшебник приехал», — ломилась в училище и взрослая, и малая публика. Какая была давка и толкотня, какой интерес на всех лицах… Этот интерес я принимал в простоте души за жажду света, знания. Но потом я не мог обманывать себя: это был интерес к новинке, к диковинке. Положим, аудитория моя всегда полна. Иногда она бывает полна до такой степени, что полиция (чтения происходят теперь в станичном правлении) выталкивает, по собственной инициативе, часть публики — так называемых «сопляков» — за дверь. Но, тем не менее, я уже не могу вернуться к прежним иллюзиям. Картины, действительно, производят некоторый эффект, но к тому, что читается, большинство относится с поразительным равнодушием. Особенно это заметно, когда, за недостатком картин и подходящего материала для чтения, приходится повторять уже то, что было прочитано. В самом разгаре чтения «Песни о купце Калашникове» вдруг раздается, например, голос:

— Это кто же, Алексей Егорыч, воитель, что ль, какой?

— Да ведь я же говорил: это — царь Иван Васильевич Грозный.

— Фу-у, братцы мои! Ну и правда, что Грозный: его и взор доказывает, что грозен был, упокойничек…

— И, должно быть, сильный человек был, как по корпусу-то видать, — вступает в беседу другой голос.

— А-а-ха. Боже мой! — слышится сквозь аппетитный зевок третий, уже сонный и безучастный голос. — Говорила баба мне: «Давай отужинаем, Васильич, тогда пойдешь»… Не послухал, да и тужу: и думал, эта музия скоро живет, ан она часов до десяти не кончится…

В таком и ином роде разговоры ведутся во время чтения среди пожилой, «серьезной» публики. Молодежь, кажется, интересуется еще меньше; она прячется по темным углам обширной «майданной» комнаты станичного правления; слышно оттуда щелканье семечек, перешептывание и сдержанный смех. Иногда там вдруг завизжит кто-нибудь. Вмешивается для водворения порядка полиция и производит еще больший беспорядок: кто-то некоторое время пыхтит и возится, кого-то выталкивают за дверь, откуда доносится протестующий голос:

— Вы не имеете права толкаться! А то я и сам…

— А ты веди себя правильно, без проталмаций, — возражает голос полицейского Кирея.

— А ты не толкайся, вот что! В голове недостает, так руками махаешь!

— Нам на то факты даны, чтобы порядок блюсть…

Аудитория в это время, разумеется, всецело поглощена этой полемикой. Слышатся поощрительные замечания из публики:

— Дай ему хорошенько по шее!

— Ишь, подлец, звякает там! Нар-родец!..

— Нет, утер бы ему нос-то хорошенько, он бы скоро замолчал!.. Всякая, к примеру, тварь…

Даже по окончании этого «оживленного обмена мыслей» внимание слушателей не скоро сосредоточивается на читаемом.

Что касается библиотеки, то и ее роль в жизни здешнего обывателя чересчур скромна. Читают «помаленьку», и читают или исключительно только молодежь, зеленая молодежь, бывшие ученики, или самоучки. Исключения так редки, что лишь подтверждают первое положение. Впрочем, как-то хочется верить, что им, этим исключениям, принадлежит будущее: и в теперешнем своем виде они дают большое утешение и надежду…