Шёл старый еврей по Новому Арбату... - Феликс Кандель

И тогда в отместку большим я создал стройную систему мирового развития, в которой маленькие – и только маленькие – были двигателями прогресса.

Когда силачи ворочали огромные глыбы и не помышляли о механизации, маленькие волей-неволей задумывались над тем, как же поднять эти проклятые грузы с малыми силами, и в результате создали рычаг, лебедку и систему блоков (изобретатель Архимед, рост сто шестьдесят два сантиметра).

Когда большие весело резвились на марафонских дистанциях, запыхавшийся от бега маленький в порыве отчаяния изобрел колесо. Вскоре большие носились на велосипедах и самокатах, хвастаясь силой и выносливостью в много-дневных пробегах, а маленькие уже стояли у чертежных досок и создавали паровоз (изобретатель Стефенсон, рост сто пятьдесят восемь сантиметров).

Когда большие праздновали победу в кулачном бою, маленькие вытирали разбитые носы и, плача от бессилия, изобретали сабли, шпаги, ружья, пушки и самолеты (изобретатели братья Райт, один мельче другого). Вскоре большие кололи маленьких шпагами, рубили саблями, стреляли в них из ружей и пушек, бомбили с самолетов, а они зализывали раны и придумывали щиты, кольчуги, окопы полного профиля и противовоздушную оборону.

Но большие надевали на себя кольчуги, брали в руки щиты, залезали в окопы полного профиля, и маленьким не оставалось ничего другого, как придумывать перевязочные средства, восстановительную хирургию, лечение открытых и закрытых переломов и зубное протезирование.

Что бы ни придумали маленькие, всё шло на пользу большим. Они делали зарядку, пили томатный сок, у них улучшились санитарные условия, заработала сеть оздоровительных учреждений, появился научно обоснованный рацион питания, и, как результат этого, у больших резко сократилась смертность.

На этом я остановился. Маленькие могли, конечно, создать бессмертного человека, но мне не очень этого хотелось.

P.S.

Выросли мои дети.

Вымахали внуки, на голову выше дедушки.

Но всё остается по-прежнему: я для них большой, хоть и смотрю снизу вверх, они для меня маленькие.

Самый большой человек на свете – это я.

Больше меня нет никого.

Живу на скорости…

…когда сижу, я бегу, сам себя обгоняю.

Стою – не устоять, лежу – не улежать, будто велено от рождения:

– Не застаивайся, парень. Дуй в паруса, дуй что есть силы! И не будет у тебя безветрия.

Потому и дую. Надсаживаюсь. Пока легкие набирают воздух.

Шустрый у вас дедушка.

Гоша, мой незабвенный герой, поучает по-дружески из-под обложки:

– Скорость не важна по жизни, важно ускорение. Первым ухожу от светофора, всегда первым: они еще не шелохнулись, а я вон уже где! Пускай потом пыжатся, догоняют-обгоняют, – я же никуда не спешу. И ты не спеши. Никогда. Нигде. Нет на свете того, что требовало бы твоей спешки. В нашей профессии это смерть.

– А к женщине?

– К женщине – непременно.

Учусь жить неспешно по завету Гоши.

Только плохо у меня выходит – без спешки. А точнее, не выходит совсем.

Но вот…

В один из дней…

Сидели на балконе. Оттаивали на солнце от холодов. Увидели вдруг невозможное.

Хамелеон пересекал наш балкон. Неспешно переставлял ноги, словно у себя дома.

Он двигался по плиткам пола, сероватый оттенком, крутил глазом, мир оглядывая, огибал цветочные горшки – мы шли рядом, любопытствовали.

Балкон большой, путь для тихохода немалый.

Подивился на кадку с масличным деревом и оливками на нем. Обошел стороной кактус, чтобы не пораниться о страшные иглы. Засмотрелся на буйство петуний – или нам показалось? Остановился возле пористого камня, который я притащил с гор, выбросил молниеносно язык, подловил на него мушку – двинулся дальше.

Балкон закончился.

Уткнулся в бортик, перебрался через него, ушел по стене, заросшей побегами, нежно среди них зазеленел.

И тогда я решил, привычный к вымыслам, что хамелеон обитал в доме по соседству, в тепле и сытости, а хозяева с затаенной гордостью показывали его гостям. У всех, мол, примитивные собаки с кошками, у них – Веспасиан в клетке, который стоит немалых денег.

Воспользовался оплошностью хозяев, пренебрег покоем и отправился в неизвестность, сам себе голова. А на свободе – кошки с помоек, несговорчивые, ободранные в боях, для которых сущая безделица придавить лапой пришельца.

На свободе – прочие опасности.

У хамелеона нет иголок, как у дикобраза. Природа не снабдила его чернильным мешком каракатицы, чтобы улизнуть от врага в непроницаемом облаке, не позволила даже, подобно скунсу, брызнуть струей с отвратительным запахом, – как же такому уберечься?

Как уберечься тому, кто не скунс-каракатица?..

Прошло немалое время, и показали по телевизору хамелеона с острова Мадагаскара, где засушливо весь почти год.

Девять месяцев его зародыш проводит в яйце под землей, затем вылупляется на свет Божий – крохотный, уязвимый, которого легко заглотать.

Ему, этому хамелеону, выделен короткий срок жизни.

Он, этот хамелеон, должен быстро возмужать к периоду дождей, разыскать в зарослях себе подобную, спариться с ней, чтобы отложила яйца, и умереть молодым – вместе с ней.

Час жизни как день.

День как месяц.

Два-три месяца – вся жизнь.

Будто и ему повелели от рождения:

– Дуй в паруса, парень, дуй изо всей силы! Проточная вода не зацветает.

И тогда я понял: хамелеон на моем балконе – он с Мадагаскара.

Когда жизнь коротка, нет времени на сомнения.

Что ему неизвестность с кошками и прочим зверьем, если выделен месяц на всё про всё, и следует прожить его быстро, наполнено и отважно.

Найти себе подобную в этом мире.

Спариться с ней.

И умереть молодым.

Когда отцветают растения в горшках…

…подсыхают и их листья.

Стоило бы наполнить горшки свежей землей, подсадить новые саженцы, стоило бы, еще как стоило, – даю шанс этим, подсохшим.

Мне дали, выпустив в жизнь, даю им и я.

Их устремления – мои устремления.

Их жажда – моя жажда, разом пересохшее горло.

Спешу с поливом, выдергиваю сорняки, поглядываю в ожидании, и они прорастают через месяцы. Набирают силу и распускают бутоны. С пестиками и тычинками, как положено, словно несказанно рады второму рождению.

Может, и мы прорастем заново – дайте только срок…

Я появился на свет в родовспомогательном заведении имени Григория Львовича Грауэрмана: Большая Молчановка, возле Арбатской площади.

Бегал в школу по этой улице.

Проходил мимо в институт и на работу.

Стоял, задрав голову к окнам, высматривал жену с новорожденным сыном.

Улетел от Большой Молчановки в дальние края – обживать иные пространства.

Вот бы им в родильном доме остеречь младенца:

– Жизнь настораживает, парень.

Вот бы им, акушерам с гинекологами, разъяснить несмышленышу:

– Ты – внутри ситуации, не промахнись.

Не остерегли, не разъяснили, на восьмой день вынесли в ненадеванный мир.

Как одолжили на время и заберут в означенный срок.

Что к этому добавить?

Когда я родился, мир был моложе на мой теперешний возраст.

Был ли он хуже до моего рождения?

Не знаю. Не уверен. Прежде не жил.

Стал ли лучше с моим появлением?

Этого тоже не знаю.

И тогда я решил собрать выпускников родовспомогательного заведения, явившихся на свет ненароком, в один день со мной. Чтобы выяснить, наконец, что мы привнесли в этот мир.

Даже сочинил в предвкушении:

"И вот мы встречаемся.

День назначен и назначено место.

Ресторан "Прага", банкетный зал на тридцать человек. Придет сорок – поместится сорок. Придет пятьдесят – поместится пятьдесят. Лишь бы пришли.

Тихо.

Никого пока нет.

Входит пожилая официантка, на меня не смотрит.

– Как будем накрывать?

– Как хотите.

– Как захочу я, так не захотите вы.

– Почему?

– Потому что, – вздыхает. – Так как будем накрывать? Сколько с души?

– Смотря какие души придут, – улыбаюсь. – Это я скажу вам потом.

– Это вы мне скажете сейчас.

Я перестаю улыбаться. Я сдаюсь. Она материально ответственное лицо, я – морально: общего языка мы не найдем.

– Не беспокойтесь, – говорю, – у меня есть деньги. И не убегу: это я обещаю.

– Это я обещаю, – отвечает она мудро и печально.

Мудро – потому что от нее никто еще не убегал. Печально – потому что пытались…"

Вот и всё.

Больше ничего не сочинил, не получилось.

Оттого и не выяснил: стало ли лучше с нашим появлением?

Да и какая теперь разница? Заполонили мир другие: им жить, им и выяснять.

– Ой, – говорят, – у тебя пятнышки на руке. Где так загрязнился?