Корона скифа (сборник) - Борис Климычев

— План Петербурха у тебя есть?.. Принеси…

Шершпинский отпер ларец, проигравший немецкую песенку, разложил перед Полиной план.

— Сиди и не сопи шибко-то! — сказала Полина и замерла, склонившись над планом. — Так… здесь нет, здесь нет. Здесь есть, вот здесь! — ткнула она пальцем в план, вот в этом доме, у моста.

— Кто там? Гвоздь? И кто еще? И как ты узнала, что именно в этом доме? Не шутишь ли ты?

Полина смерила его взглядом:

— Если бы я шутила, разве бы зарабатывала я такие деньги? Люди дураки, по-твоему, и платят мне ни за что? За красивые глаза мне платят, что ли? Но они красивыми были лишь в раннем детстве, пока я не узнала мучений.

— Но как это ты делаешь? И каждый ли может этому научиться?

— Даже и не мечтай! Ишь — научиться! Для этого сперва надо стать калекой, как я. Познать всю горечь унижений, всю боль от любопытных, то жалостливых, то брезгливых взглядов. А если тебя никогда на улице ребятишки не дразнили, называя горбушкой, никогда не натравливали на тебя собак, не кидали в тебя камнями и палками, то как же ты колдовству научишься? Сперва надо по-настоящему научиться любить, и по-настоящему ненавидеть! — последнее слово Полина произнесла, глядя Роману прямо в глаза, ему стало не по себе, он уж и не рад был, что задал свой последний вопрос. И он сказал:

— Ты же знаешь, я тоже много страдал.

— Ты страдал по собственной вине, а я никого не убивала и птахи малой не обидела…

— Ладно, милая, не обижайся, ты же мой друг, скажи — кто они и что мне делать?

Полина задумалась, потом сказала:

— Помогу и денег не возьму, но ты будь нежен со мной… Я же невинная девушка! — неожиданно отчаянно воскликнула она, я никого не хотела, кроме тебя, да и меня никто не хотел любить даже за деньги.

— Но послушай, мы уже в таком возрасте, к тому же я женат…

Глаза Полины стали темнее, чем обычно:

— Женат? Я знаю. Жена твоя, Анисья Александровна Виноградская-Заборовская, проживает с детьми в другом доме. Фонтанка, дом восемьдесят девять, между Мойкой и Обводным каналом у Тучкова моста. Думаешь, я не знаю, зачем тебе нужны эти смазливые мамзельки? Не хочешь меня? Отлично! Скоро тебе отрежут то, чем ты так дорожишь, и поджарят в самом лучшем прованском масле!

Шершпинский с испугом глянул в окно, где уже брезжил рассвет. Полина говорит верно. Они в любую секунду могут явиться. Только бы у него с ней получилось. Уж он будет с закрытыми глазами…

Шершпинский подошел к Полине, приобнял ее, ощутил горбы, проклятый отросток у него тотчас совершенно размягчился. А горбунья уже тянулась к нему с поцелуем.

Роман Станиславович поднял ее, понес на диван, долго ничего не получалось, он вызывал в воображении образ Анельки и Ядвиги и молил Бога, чтобы сестрицы теперь после трудов праведных спали бы покрепче, и никто из них не застал бы его с горбуньей в таком виде. Ах, почему он не повернул ключ в двери! Где там! Монтевистка впилась в него, как пиявка, между поцелуями она судорожно взглатывала воздух и опять приникала к его губам.

Когда у него наконец получилось, она вскрикнула, потом прошептала:

— Не так как-то, не туда как-то…

— Все туда же! — полунасмешливо ответил он, испытывая все же горькую гордость оттого, что вот еще ему попалась некая нетронутость, которая не так уж часто мужикам и достается. Правда, этим подвигом он вряд ли сможет потом хвастать в мужской компании.

Полина уже не говорила, что не туда и не так, она металась, забыв, где она, кто она…

После он отпаивал ее молоком со сливками, говоря дворецкому:

— Гостье немного нехорошо стало.

Привычный ко всему, дворецкий сохранял полную невозмутимость…

Полина дала Шершпинскому порошок. Надо только перехватить трактирного полового, тюкнуть по башке и забрать у него судки, насыпать порошка, нарядить своего человека половым и пусть снесет обед в тот дом постояльцам, приезжим из Сибири.

— Как ты узнала, где именно они живут и — что обеды заказывали?

— Зачем тебе? Поцелуй — скажу.

Пришлось целовать, оглядываясь на дверь и скрывая отвращение.

— Тебе это не пригодится. Я изучила присланные ими посудины. Каждый предмет имеет как бы запах, как бы излучает образы тех людей, которые с ним соприкасались. Если они были злы, взволнованы, то я чувствую их волнение, зло, гнев или страх — все чувствую. Какие-то лучи и запахи входят в мою память. Потом я гляжу на план города и как бы посылаю волну или луч, не знаю — что, то в один квадрат, то в другой. Откуда придет ответ, узнаваемое? И вот чувствую: из того квадрата идет ответ на мои лучи-мысли, из того уголка, из той точки. Там и есть их дом… они там, те самые люди, которые приготовили тебе такое угощение! Все! Ты понял что-нибудь?.. А теперь я поеду… Устала…

«Еще бы, ты славно потрудилась…» — подумал Шершпинский. Вслух же сказал:

— А ты уверена, что именно тот дом и тот трактир, именно на Мойке?

Полина ничего не ответила. Уселась в свой экипаж, провожая ее, Шершпинский все оглядывался по сторонам. Он понимал, что его могут пристукнуть, тут же во дворе, каторжники шутить не любят.

Вернулся в дом, заглянул в кабинет, где осталась Ядвига. Она валялась на огромной кровати совершенно нагая, разметалась так, что были видны все потаенные подробности.

Заглядывать в комнату, где спала Анелька, он не стал. Не до того, нужно созывать верных людей и делать все, что нужно, чтобы отвести от себя угрозу.

Кольцо нибелунгов

История делается не только на дворцовых приемах и на полях сражений, но и в тихих гостиных, за чаем. Играют тут роль простые человеческие симпатии и антипатии, родство, дружба прошлых лет.

— А мы с фашим патюшком фместе пот азиатским солнышком шарились! — говорил генералу Николаю Платоновичу престарелый генерал Густав Густавович.

Николай Платонович понял, что немец хотел сказать: «жарились», а получилось у него смешно. Старый немец, который всю жизнь прожил в России, воевал и страдал всю жизнь во имя России, считал себя русским. И не зря. Он сделал для России много больше, чем иные русские. А главное, он спас в битве жизнь отцу Николая Платоновича.

Теперь Густав Густавович просил своего знакомца замолвить словечко за своего младшего сына. Штатский чин, к сожалению. Да и войн нынче стоящих нет, так неужто всю жизнь сыну без толку шаркать по паркетам гостиных? Где же послужить ему Родине?! Да чтобы — с толком большим?

Генерал поднял указательный палец и значительно изрек:

— Он есть мой поскребышек!

Николай Аверьянович сказал, что власть его не слишком велика, что нынче никто никаких заслуг не ценит, возле трона очень непонятные люди порой обретаются. Но он надеется, что сыну знаменитого воина, сыну героя азиатских походов найдут в державе достойное применение.