Изменить судьбу. Вот это я попал - Олеся Шеллина

кажется, даже в собственную тетку был влюблен со всем пылом своих пубертатных, наполненных гормонами, годов. Интересно, а там что-то было? Нет, не помню. Что еще? Еще был Верховный тайный совет, все те же Долгорукие и отправление Меншикова в Сибирь. Вот вроде бы и все. Ах да, этот самый Петр Второй совсем ненадолго пережил свою сестру Наталью, которую сегодня хоронили. Он, то есть я, умрет через год от оспы, если я ничего не предприму. А что бы я ни предпринял, это уже учтено историей! Принцип самосогласованности Новикова, чтоб его! Значит, мне остался год, всего год!

Тут я не выдержал и все же расхохотался. Я хохотал и хохотал, пока не понял, что рыдаю навзрыд, уткнувшись в подушку, на которую упал, даже не осознавая, что делаю. Это просто истерика, обычная банальная истерика, которая скоро должна пройти. Наверное. Я, во всяком случае, на это очень сильно надеюсь. Но она не проходила, и рыдания продолжались перемежаться с хохотом, и от бессилия я бил кулаком подушку и пытался понять, что же мне сделать, чтобы изменить историю хотя бы в самой малости — не сдохнуть через год от черной оспы! Прививки еще не придумали, и эта зараза выкашивала население, собирая очень большие жатвы. А еще, как показала практика, она не щадила никого — вон целый император от нее скоро окочурится. Когда там Дженнер свои исследования опубликует? Слишком поздно для меня он их опубликует. Что же делать? Что мне делать?! Почему именно со мной сработал объект? Я не просил об этом и не хотел, я не хотел! Почему именно сюда и именно в этого мальчишку, которому жить осталось год? Постепенно рыдания начали стихать, пока не перешли во всхлипывания. Ну ничего, я же еще жив? Значит, поборемся.

Найдя за занавеской таз и стоящий тут же кувшин с водой, я умылся, отыскал в секретере писчие принадлежности и принялся тщательно вспоминать, что же случится за следующий год и на что я смогу повлиять, чтобы переломить этот чертов принцип. Может быть, если мне удастся сделать это раньше, то история, дойдя до развилки, свернет в другую сторону? Да, появится альтернативная версия развития этого мира, потому что в моей истории Петр Второй умрет в январе 1730 года, и этого не изменить. Ну и что? Меня это вообще должно волновать? Я жить хочу, между прочим. А жить и здесь можно, и к ночным вазам привыкну, не к такому привыкал.

Итак, 1729 год. Чем он примечателен? Да ничем он не примечателен. Вообще инертный год. Из того, что помню: Меншиков умрет, ну и хрен с ним. Петр зарубит идею о строительстве кораблей и модернизации армии, вот это можно попробовать остановить, но такие дела за один год не делаются, хотя попробовать можно. Так, пункт номер раз: я поставил на бумаге единицу и кляксу вместо точки. Выругавшись, достал новый лист, потому что пятно уже заняло почти половину листа. На новом листе единицу выводил тщательно и аккуратно. Затем написал «армия», а за цифрой два шло слово «флот». Но на любые подобные начинания нужны деньги, значит, под цифрой три — бюджет. Так, что еще? А еще была помолвка с Екатериной Долгорукой. Вот этот финт точно нужно остановить. И под цифрой четыре появилось имя княжны. Я помню об этом потому, что княжна каких-то пары дней не дождалась, чтобы стать императрицей. Об этом я тоже когда-то читал. На этом мои знания того, что будет, иссякли. Еще раз посмотрев на список, я скатал его в трубочку и сунул в секретер.

Дверь отворилась, и без стука вошел Иван Долгорукий.

— Государь, я хотел бы предложить вам посетить…

— Нет, — я покачал головой. Мне нужно время, чтобы освоиться. Подучить язык со всеми его старинными наворотами, покопаться в библиотеке. — Я объявляю траур по Наташеньке и собираюсь провести его в молитвах и покаянии.

— Но…

— Никаких «но», Ваня. Или ты хочешь оскорбить память великой княжны? — я, прищурившись, посмотрел на него. Это был вопрос-ловушка, один их тех, на который невозможно ответить отрицательно. И Иван ответил именно так, как от него требовалось.

— Ты прав, Петр Алексеевич, это я, дурень, только о твоем спокойствии думал, а об упокоении души Наталии Алексеевны и позабыл, — он наклонил голову, показывая, как сильно раскаивается. — Хоть ближников своих прими, которые за тебя радеют и денно, и нощно.

— И кто же так сильно ратует, что рискует нарушить прямое царское указание?

Говорить было трудно. Я понимал, что не попадаю ни в ритмику плавной тягучей речи, и постоянно пытаюсь вставить современные мне словечки. Поэтому приходилось за каждым словом следить, чтобы не сболтнуть лишнего.

— Елизавета Петровна из церкви прилетела, голубка, только увидела, как тебя сморило прямо перед гробом Наталии Алексеевны. Едва дождалась, когда служба закончится, чтобы о здоровье твоем все разузнать.

— Ну раз прилетела, то пущай войдет.

Дверь закрылась, и дальше я действовал скорее по наитию: сбросил сапоги, камзол прямо на пол, нырнул под одеяло и картинно приложил к голове руку.

Елизавета вошла стремительно, словно и правда летела, ловко поворачиваясь боком, чтобы не зацепиться фижмами своей пышной юбки за дверной косяк. И хоть платье ее было черного цвета, обильно украшенное жемчугом, но кружевной платок лежал у нее на плечах, а не покрывал голову, как это было положено в дни глубокого траура. Была ли она так красива, как ее описывали в своих мемуарах современники? Скорее всего, да. Но эта красота была другой, не той, к которой я привык, и потому несколько чуждая для меня. И уж тем более я не хотел ее, как, возможно, хотел Петр.

Я ведь специально ее допустил к себе, чтобы проверить реакцию собственного тела на присутствие женщины, будоражащей воображение Петра по всем когда-либо попадавшимся мне на глаза источникам.

Тем временем Елизавета подошла к кровати и села на ее край. Я невольно нахмурился, что за привычка садиться ко мне на постель? Неужели Петр это допускал и поощрял?

— Петрушенька, как же так, что за хворь на тебя напала? — она протянула руку в кружевной перчатке и дотронулась до лба. При этом наклонилась так, чтобы ее весьма обширное декольте оказалось едва ли не у меня перед носом. Хм, а ничего так, я скосил глаза, куда надо, и Елизавета, оставшись довольной моей реакцией, выпрямилась. — Я немедленно прикажу доставить сюда Лестока. Нельзя так не жалеючи относиться к себе, — она покачала головой. — Ты ведь перед всей Отчизной