Кузьма Минин - Валентин Костылев

— Отсель не видать, дальний человек, а зовусь Гаврилкой… Слыхал ли? Воеводе не брат и тебе не сват.

В углу захихикали. Плошка с маслом на столе чадила, угасая. Колебал пламя сквозь щели декабрьский ветер. Обледенелое строение содрогалось от его порывов. Недели две назад польское начальство запретило подвозить к Москве дрова. Холодом пыталось оно вытеснить жителей, но люди стали настойчивы, не сдвинулись с места.

Игнатий хотел что-то сказать, но раздумал. Черные глаза его смотрели умно, смущали людей.

— Эх, братцы! — усмехнулся Гаврилка. — Легше железо варить, нежели с дворянами да с попами жить!

— Молод судить. Молод! — тихо, сказал Игнатий. — Горя ты еще не видел настоящего… Несогласие твое от молодости. Жалко мне тебя. Темен ты. В попах — вся сила, у них — согласие и свет разума…

— Врешь, батька! Откуда же у черных людей единомыслие?! А?! — вступился в разговор молодой странник, лежавший на полу.

— От нужды! — ответило разом несколько человек.

— Одних смоленских разоренцев тыщи… Чем будут жить?! Куда денутся? Где найдут пристанище?

— Бегут?!

— Кто на Волгу, кто на Дон… а больше на Рязань… да туда, к Нижнему. На своей земле — везде дом.

Скоморох слез с печки. Игнатий задумался.

В углу на скамью рядышком втиснулись: Гаврилка, странник и скоморох.

— Старче Игнатий, друг! В высоких чинах ты находился… бывал и в Турции и в Литве, а познавать горя человеческого не можешь… — сказал скоморох.

— Я што! — вспылил Игнатий. — Смиренный инок, выпущенный на сутки из заточения, страдалец! Сам знаешь, господь простит меня несчастного! Зря лезешь!

— Полно! Чего притворяешься? Меня нечего бояться, — не унимался скоморох. — Кабы не такое дело у тебя вышло, ты плюнуть бы на нас и то счел бы недостойным для себя. Хороши вы, когда в беду попадаете, вежливые, а то и нос кверху… Глядеть на нас не хотите… Знаем мы ваше смирение!

— Не болтай, Халдей, — на всяк час не спасешься, разные люди тут есть, — вздохнул инок, свесившись с полатей и пристально разглядывая присутствующих. И заметил, что парень в треухе с кем-то перемигивается.

— А ты не таись, парень! Кто ты и откуда? — пытливо спросил он Гаврилку. — Нас не бойся… Одинакие все, убогие.

Парень усмехнулся:

— Кто я?! Селуян Селуянов, не трезвый, не пьяный, тебе не товарищ, по имени Черт Иваныч. Кислая шерсть, такая же, как и все прочие зимолеты.

— Издалеча ли? — вытянувшись на полатях, еще вкрадчивее спросил Игнатий.

— Говорю, отсюда не видать… Лесом загорожено.

— Ну, а ты? — кивнул инок другому парню, высокому, красивому страннику с медным крестом на груди.

— Волгарь я… Рабов не имею… Ветра в поле ищу… Вот и все тут. Сам на себя дивуюсь — чем жив?! Ей-богу!

Из-под тряпья, из углов, с любопытством потянулись глазастые ночлежники. Голос волгаря звучал смело:

— Да оно так-то и лучше! Сколь рабов, столь и врагов. Многие бояре посему в королевский стан и переметнулись. Боятся своих же. Земля под ними шевелится. Болотников везде чудится! Вот человек-то был! Всех богатеев запугал.

— Нас прикрепили, а сами с нее бегут? — отозвался на его слова кто-то с усмешкой.

— Не плачь! Король Жигимонд новых наделает! Без бар не будем. А бегать все одно будем, — усмехнулся Гаврилка.

— Чего уж тут! Нашего брата хоть маслом мажь, все одно будет дегтем пахнуть, — добавил волгарь и, хлопнув кулаком по столу, загорячился: — Ужо им! Поревут еще! По всей земле обида и злоба. Даром то не пройдет! Теперь бы батюшку царя Ивана Васильевича — он бы живо измену вывел… Правильный был, царство ему небесное.

— Гляди, братцы! Сразу видать нездешнего! Храбрые речи давно не слыхивали. От лютой насильственной смерти люди ошалели, оставляют дома свои, со страха скрываются в чащах древних. Страх везде! Молитесь, чада мои, молитесь!

Игнатий широко перекрестился.

За ним и другие, кроме Халдея.

— А боярам что? — продолжал он. — Ведут они сидячую жизнь, тучнеют от нее жестоко и приобретают тем себе уважение… (Инок явно стал подлаживаться под общий разговор.)

Лицо волгаря было молодое, румяное. Сам — сложения плотного, высок ростом, под стать Гаврилке.

— Не пора ли, братцы, и соснуть? — сказал он, громко зевая. — Утро вечера мудреней… Право! Всего не переговоришь! Да и не всё то говорится, что думается.

— Отвыкли мы, молодец, спать-то… Опасаемся… Яко пагубные волки, вкрались враги в ограду Москвы. Житья от них нет. Мне бы теперь патриархом быть, а я в заточении сижу… Вырвался сегодня, погулял, а наутро опять в Чудов монастырь, в застень… — еще смелее заговорил Игнатий.

— Не бойсь! Москва землю переживет! — укладываясь на скамью, бойко откликнулся волгарь, а через несколько минут захрапел на всю избу. Его примеру последовали и другие, в том числе и скоморох с Гаврилкой.

Когда хозяин притона, худой, высокий, одноглазый человек, убедился, что все спят, он подошел к иноку. Вытянулся к полатям, прошептал:

— Чудной какой-то! Люди с Москвы текут кто куда, а он в Москву… Да еще с Волги! Там ли им не раздолье?! А тут и схорониться-то негде.

Игнатий в великом оживлении свесил голову:

— Хитрит дядя! Я их сразу понял. Их двое. Давеча видел я обоих на Яузе. Нас не обманешь. Оба пришлые. А зачем? Неизвестно.

— Куда же тот?

— Господь ведает… На глазах исчез.

— Донесешь? — спросил шепотом хозяин притона. Инок задумался.

— Н-ну!

— Не знаю. О господи! Помилуй нас, грешных! Да что ты ко мне лезешь? Что я, доносчик, что ли?! Не обижай меня!

Одноглазый немного погодя прошептал:

— Вторую ночь этот ночует… волгарь-то!

— Врешь! — всполошился инок. — Что ж ты молчал?

— Докащику первая чарка и первая палка! Боюсь.

— Малодушный.

Далее разговор не вязался.

Плошка угасла. Во всех углах храпели люди, кашляли, сморкались, а на дворе ревел ледяной вихрь, пронизывая дырявую ночлежку.

Напрасно думали инок и хозяин притона, что волгарь уснул. Ради того раньше всех и улегся он, чтобы подслушивать.

И вот, убедившись, что все спят, он разбудил Гаврилку:

— Утекай, дружище!.. Беда! Иуды здесь!

Волгарь назвал себя Родионом Мосеевым.

— Слушай меня… Пойдем!.. Поп и харчевник — доносчики.

Оба тихо поднялись, затянулись кушаками и неслышно вылезли из лачуги.

Чуть с ног не свалила вьюга. Куда идти? Кругом тьма и глушь. Липнет снег, застилает глаза. Ничего не видать. Словно бы и не Москва, а какой-нибудь поселок в дремучем бору. Ни одного огонька, а дороги все занесены снегом.

Охнула сторожевая пушка. Видимо, на кремлевском гребне. Паны хотя и овладели Москвою и засели в ее сердце как правители, а все же по ночам не спится им. Не легко в чужой клети молебен служить.

Мосеев и Гаврилка решили ночевать в часовне на ближнем монастырском погосте… «Мертвецы не опасны, — горько усмехнулся Родион, — предавать не будут. Не первый раз мне приходится быть в Москве! Не первый раз хорониться от лихих людей. Путь с Нижнего Нове-града на Москву пять сотен верст, но как мне, Родиону Мосееву, так и моему товарищу, Роману Пахомову, то не в тягость. Безотказно ходим во все времена, повинуясь воле земского схода».

— Стало быть, с Нижнего?

— Да.

— Я из Смоленска…

Мосеев стал расспрашивать об осаде Смоленска. Не сразу они поведали друг другу о себе всю правду, без утайки, но, уверившись один в другом, наговориться вдоволь не могли. Гаврилка узнал, что Мосеев — нижегородский гонец, наподобие его, Гаврилки, и то, что он не один, а есть у него товарищ, который этой же ночью должен побывать у патриарха Гермогена, в Кремле. Народ в Нижнем хотя и не в осаде, а волнуется, хочет знать всю истину: что происходит в матушке-Москве и окрест ее? Родион рассказал о воеводе нижегородском Репнине, о его помощнике Алябьеве, а больше всего о своем близком друге — Кузьме Минине. Человек отважный и умный, добровольно забросил свою мясную лавку и воюет ныне под началом Алябьева с ворами на Верхней Волге.

Гаврилка, с великим вниманием прослушав Родиона, сказал:

— Там, под Смоленском, в лагере послов тоже есть один ваш, нижегородец… стрелец Буянов. Ночевал я в его шатре.

Мосеев крепко схватил парня за руку:

— Как? Он под Смоленском?!

— Там, там. Виделся я с ним и калякал… Жалеет он, что из Нижнего уехал в Москву… Все из-за князя Голицына Василия Васильевича… Нигде не покидает он его… И под Смоленск ушел с ним добровольно.

Мосеев был очень обрадован, когда узнал, что стрелецкий сотник Буянов в скором времени опять будет в Москве, хочет взять свою дочь Наталью и снова вернуться к себе в Балахну, под Нижний.

— Поминал он и князя Пожарского.

— Да как же ему и не поминать князя, коль скоро он из его вотчины родом! Мугреевский. С малых лет знает князя. Вместе выросли… земляки.