Леший и Кикимора - Вера Копейко

Коллега Галия, которой Катерина изложила свои умозаключения, оценила находку:

— Комитет ВИП-Дам — классно. Но только не говори, даже своей начальнице, кто первый навел тебя на эту мысль.

Она и не говорила. Потом Ван Дамм вылетел из обоймы идолов, но придуманное название прижилось, она сама слышала, как начальница говорила кому-то по телефону:

— Нас называют комитетом ВИП-Дам, я полагаю, здесь нет ошибки…

Катерина Николаевна встала из-за стола, подошла к окну. За двойными рамами лежал серый снег, дул ветер, голые деревья колебались, терлись друг о друга ветками, словно пытались согреться.

Она поморщилась. Согреть друг друга… Смешно — эти параллели… А что смешного? На самом деле два полена горят ярче, чем одно. Она помнит, как в детстве Леший разжигал костер. А потом они прыгали через него в костюмах: он — Лешего, а она — Кикиморы.

Такое она видела еще раз, далеко отсюда, в другом полушарии, где люди ходят вверх ногами. Наверное, поэтому все там и произошло.

Обхватив себя руками за плечи, она смотрела вниз с третьего этажа. Особняк старинный, поэтому третий этаж все равно что пятый в современных домах. Тополя и липы стоят в кружок, они оголились, между ними образовался колодец. Надо же, никогда раньше не замечала, удивилась она. А когда ей замечать? Работала, не поднимая головы, это сейчас и телефон молчит, и гостей в особняке почти нет. Как сказала Галия, они живут в режиме ожидания, словно включенный компьютер, на котором никто не работает.

Катерина Николаевна не сводила глаз с колодца — похож на ее собственную жизнь? Пожалуй. В глубине — то, что было с ней, начиная с того момента, как она помнит себя. Детство в компании Лешего, университет, работа, а потом поездки… к Лешему.

Поездки к Лешему — звучит забавно.

Она подняла голову и взглянула вверх. Серое небо не собиралось обнадеживать светлым и ясным будущим. Неизвестность такого же цвета. Катерина Николаевна почувствовала, что руки занемели — она слишком крепко охватила себя за плечи. Такую позу она называла «держать себя в руках». Пальцы побелели, а плечи напряглись, казалось, они никогда не обмякнут и не станут податливыми.

Податливыми? — усмехнулась она. Они такими никогда не были. Кроме как под руками одного человека.

Она поморщилась. Да, забавная игра, вместо обычной жизни ждать командировок, а в них — встреч с Алексеем Соболевым, то есть Лешим.

Отвернувшись от окна, снова обвела глазами комнату — что еще забрать домой? На память?

Вон ту картину — танцующая индианка знаменитой художницы Амриты Шергил, подлинник. Она не оставит здесь и бумажных японских журавликов, которые разноцветными гирляндами висят в простенке между окнами, — подарок женщин из Хиросимы. Под ними — широкоспинный глиняный слон, покрашенный в серо-зеленый цвет. Этого здоровяка, размером с табуретку, она тащила из Хошимина.

Всем вещам она найдет место дома, хотя у нее, как говорит племянница Саша, не дом, а музей мирового искусства. И хорошо, будет на что посмотреть, когда станет старой и одинокой.

Одинокой? Конечно, одинокой, ей не с кем заводить собственных детей. Ни в одном мужчине не встретила возможного отца. Те, кто попадался, казались… Катерина Николаевна поискала подходящее слово, чтобы с наибольшей глубиной выразить недовольство возможными претендентами на высокую должность отца ее детей. Малозначительными, вот оно, это слово.

Собственная жизнь проходила в иной плоскости, где нет места обычному мужчине с его обыденными потребностями — яичница на завтрак, кофе, чистая рубашка, газета, телевизор… Она жила в этом особняке, а не дома. Из него вылетала в другую жизнь, где говорила на другом языке. Она питалась нектаром восторгов, причиной которых являлась страна, откуда она явилась, и, смела надеяться Катерина Николаевна, она сама тоже была причиной, в какой-то мере. А когда в одном из таких «вылетов» встретилась — снова — с Лешим, о каких мужчинах она могла думать?

Но в общем-то, признавала она, все люди малозначительны, если не пытаться узнать их по-настоящему. А узнать — это тяжелый труд. Для нее — никчемный.

Что ж, она отошла от окна, если Леший делает ей прощальный подарок, следует задуматься о будущем.

Сосредоточиться на племяннице Саше? Предложить ей из Дома студентов переселиться к ней, чтобы они привыкли друг к другу? Чтобы Саша для нее стала больше, чем племянница, а она для нее — больше; чем тетя? А потом, через много лет, Саша станет ее… кем? Компаньонкой? Опекуном?

Но она привыкла жить одна. Трудно представить, что кто-то будет дышать через стенку, ходить по коридору, хлопать дверью ванной, включать воду. Произносить слова, на которые надо отвечать.

Катерина Николаевна почувствовала, как заныло внизу живота. Так вот она, истинная причина ее нынешней тоски, — физиология. Она прислушалась к себе, тянущая боль повторилась — предвестница ежемесячного неудобства.

Она усмехнулась. После возвращения из поездок, точнее, после встреч с Лешим она ловила себя на странном желании — однажды не обнаружить такой боли. Не знать ее ровно девять месяцев. Она рисковала, заметив, что Леший не беспокоился ни о чем с самой первой встречи, не обременял себя ничем…

Но фокус, как насмешливо говорила себе Катерина Николаевна, не удался. Боль приходила без задержки, словно подчиняясь бою курантов. Почему? — с досадой спрашивала она себя, когда надежда в очередной раз утекала… А потом задавала себе другой вопрос: разве бывают дети у Лешего и Кикиморы? Нет.

Леший ответил ей точно так же, когда она спросила его, есть ли у него дети.

— Ты слышала когда-нибудь, чтобы у леших были дети? Я — нет.

— У кикимор тоже, — пробормотала она. — Им не за кого выходить замуж.

Они болтали в ту ночь в его домохаусе, как он называл прицеп к «лендроверу». Она уперлась локтем ему в грудь, он поморщился:

— Между прочим, у тебя очень острый локоть, почти как нос у Кикиморы. Ты не думаешь, что между ребрами просверлишь дырку? — Он поерзал. — Прямо над сердцем.

— Тогда через нее я загляну тебе прямо в сердце, — сказала она, не убирая локоть.

— Что ты хочешь там увидеть? — спросил Леший, приглаживая ее жесткие светло-рыжие кудри.

— Какое место я занимаю.

Кудри не поддавались, они падали ему на лицо. Он ухватил губами один завиток и потянул, распрямляя. Потом отпустил, и тот, словно пружина, подпрыгнул вверх.

— Ты устроилась в моем сердце с самого рождения, — пробормотал Леший.

— Но я родилась, когда тебе было семь лет. У тебя было тогда совсе-ем маленькое сердце…