Фраер - Сергей Герман

Может быть именно поэтому парижане так открыты, искренни и свободолюбивы?

Я буду смотреть в окно на гуляющих парижан, пить кофе с круаcсанами и апельсиновым джемом и удивляться своей памяти. Было ли всё это со мной? Или это был сон?

* * *

Я не помню сколько дней или часов плавал между бредом и явью. Я никогда ещё не был в таком странном положении. Я видел перед собой серое поле. На растрескавшейся, как от атомного взрыва земле, гнулась под ветром одинокая былинка. И во мне жило осознание того, что былинка это я. И я остался один на всей планете. Один! Моё сознание кричало — «Я не хотел этого».

Боже мой, как же мне было страшно и жутко в тот момент!

Потом какие-то странные звуки стали доходить до меня.

Это лязгнул засов и в конце коридора хлопнула входная дверь. По бетонному полу коридора загрохотали тяжёлые шаги. Заскрипела дверь.

Прапорщик с повязкой на рукаве вошел в камеру. Я увидел освещенное лампочкой крупное бледное лицо с красными от недосыпа глазами.

За его спиной стояло несколько зэков с носилками.

— Этих, на выход!

* * *

Из ШИЗО нас подняли в зэковскую больницу. Стояла утренняя тишина, синие лампочки зловеще освещали коридор. В воздухе висел стойкий запах карболки. По локалке прогуливались остриженные наголо мужики в серых застиранных кальсонах и байковых халатах. Блатные и козлы щеголяли в белых брюках, пошитых из украденных простыней.

В палате стоял запах гноя, который никого особо не беспокоил.

Через полчаса по коридору забегали шныри-санитары, в зэковской робе, с лантухами — повязками на рукавах. Пришёл какой то человек в белом халате.

У меня были переломаны обе ноги. Сломан позвоночник. У Женьки переломан таз.

Человек в белом халате присел на краешек койки. У него тщательно подбритые усики, морщинистое лицо, печальные еврейские глаза. Под халатом топорщатся погоны.

— Давай знакомиться. Я — твой лечащий врач, Бирман Александр Яковлевич. Плохи твои дела. Надо оперировать.

Я разлепил пересохшие губы.

— Ходить смогу?

— Ходить сможешь!

— А танцевать?

— Думаю, что тоже… Сможешь!

— Странно, а раньше не мог…

Бирман встал. Тон стал официальным. Сухо бросил.

— Готовьтесь. Встретимся в операционной!

Женьку тут же утащили на операционный стол. Спустя несколько часов унесли и меня. Оперировал капитан медицинской службы Бирман. Перед тем как вдохнуть в свои лёгкие эфир, рядом со мной возникли глаза хирурга, глянули зрачки в зрачки. Я увидел печальные еврейские глаза поверх повязки.

Хирург что-то сказал. И вдруг стало легче на сердце.

Не спалось в первую ночь, да и в последующие тоже. Ныли ноги, проткнутые металлическими спицами Илизаровского аппарата.

После побега моя личная карточка переместилась в картотеку для склонных к нарушению лагерной дисциплины. Начальник режима лично нарисовал на деле красную полосу, такую же, как на тунике римских всадников.

Красная полоса на обложке личного дела или прямоугольный штампик «Склонный к побегу» на первой странице, словно тавро на шкуре жеребца. Так метят чрезмерно вольнолюбивые натуры, за которыми Администрация должна была надзирать неусыпно.

Это правило соблюдалось неукоснительно. Каждые два часа в палату заходил ДПНК, чтобы удостовериться в том, что я нахожусь на своём месте. Несколько раз за ночь, стуча каблуками заходили контролёры, светили фонарями в лицо.

* * *

Самым известным врачом на областной больнице был заведующий хирургическим отделением, Михаил Михайлович. Между собой зэки, как водится, звали его Мих — Мих.

Фамилия его была… Нет! Не скажу. Каждому человеку надо оставлять шанс на покаяние…

Мих — Мих был известен тем, что тех, кто ему не нравился, он резал на операционном столе без наркоза.

Тяжелобольному за курение в палате мог объявить, что лечить его не будет и выписать обратно в лагерь.

Только что прооперированных, отправлял в ШИЗО.

Ещё в хирургии было три медсестры. Работа в зоне считалась престижной.

Государство доплачивало им за женский риск в мужской колонии. Называлось это «за боюсь». Хотя в лагере вряд ли кто посмел бы их обидеть.

Дежурили медсёстры посменно.

Татарка Фаина была красивой восточной женщиной и такой же злой. Молча вкалывала укол и выходила. Второй была Раиса Ивановна, толстая женщина предпенсионного возраста. Третья была, Татьяна Ивановна, Таня. Высокая, стройная, лет тридцати, с пучком рыжих волос.

Лицо у нее было очень милое, с ямочками на щеках, а глаза с синевой, цвета сапфира, миндалевидной формы, слегка удлиненные карандашом. Она казалась похожей на добрую фею.

Медсёстры нравились, как нравятся любые женщины в подобных условиях. Из тридцати пяти человек лежащих в хирургическом отделении, все тридцать пять, включая педераста Яшку Ушастого томилось похотью.

Держала Таня себя довольно уверенно и свободно, говорили, что она не замужем. Одна воспитывает дочь. До этого служила медсестрой в Афганистане. Там платили чеками. Деньги ей были нужны. У дочери было редкое заболевание, сопровождающееся повышенной ломкостью костей — несовершенный остеогенез.

Когда я после наркоза пришёл в себя, то увидел женские глаза, смотрящие на меня. В этих глазах была Вселенная.

Таня смотрела на меня долгим, добрым, правда, чуть-чуть с горчинкой взглядом.

А мне, несмотря на боль, хотелось погладить пушистую гривку её волос.

* * *

Мои ноги были закованы в металлические аппараты, состоящие из четырех стержней, которые соединяли несколько колец. В кольцах были туго натянуты перекрещенные спицы. Крепили конструкцию гайки и болты.

Сломанные кости, протыкались металлическими спицами под углом девяносто градусов, туго натягивались и фиксировались.

Когда тебе протыкают кость спицей — удовольствие небольшое, но выбора нет. Либо терпеть, либо хромать всю жизнь.

Ноги болели так, словно у них были зубы, с которыми только что поработала бормашина. Я по прежнему не мог ни сидеть, ни стоять.

Через две недели зашёл доктор Бирман. Потрогал, как натянуты спицы. Что то подкрутил гаечным ключом.

Выгнал всех ходячих из палаты. Сказал:

— Вижу, что настроение не ахти. Всё понимаю. Но пойми и ты. Тебе надо вставать. Заставлять себя стоять и ходить. Иначе инвалидность. И ещё…Запомни. Если ты сейчас уступишь, считай, что тебя уже нет.

Говори себе эти слова, когда тебе будет страшно. Или когда захочется просто лечь и ничего не делать.

Тогда ты не просто выживешь, но и останешься человеком!

Через неделю я начал уже начал делать небольшие прогулки к туалету. По дороге несколько раз останавливался, прижимаясь спиной к холодной стене.

* * *

Рано утром в палату принесли доставленного по скорой пожилого зэка.

Пока готовили операционную, он пришёл в себя. Лёжа на кровати — закурил.

В палату ворвался Мих Мих, морда красная, злая. Из под белого халата выпирает пузо, обтянутое форменной рубашкой. За спиной маячит капитан Бирман. Зав отделением спрашивает отрывисто:

— Кто курил?

Больной зэк, с отсутствующим лицом измученного болью человека, медленно загасил окурок.

— Ну я?

Заведующий отделением ошалел от такой наглости.

— Борзый?..По жизни — кто?

— Вор — я.

— Кто-ооо?

Назвавшийся вором человек, с трудом приподнялся в кровати, сел, демонстрируя спокойную уверенность в себе и чувство собственного достоинства.

— Вор!

Палата заволновалась. Зэки начали подниматься с кроватей, чтобы разглядеть законника.

Мих Мих крутанулся на каблуках. Побежал к выходу. Бросил.

— В операционную его!

Пожилого арестанта звали, Вадик Резаный. Пока его оперировали прибежал человек от смотрящего.

Кровать перенесли в отдельную палату. Застелили новым постельным бельём. Набили тумбочку чаем, сигаретами.

Пока Резаный отходил от наркоза, с двумя сопровождающими, пришёл сам смотрящий, Мирон.

Заглянул в окошко. Затем зашёл в палату. Вид у него был задумчивый и скорбный.

Коротко глянул на спящего человека, назвавшегося вором. Ничего не сказал. Вышел.

В бараке шли тихие разговоры. Вор или самозванец?

Если вор, тогда почему не было прогона, о том, что едет вор? Почему его не встретил смотрящий?

Если он самозванец, почему его не заколбасили прямо в палате?

Утром, моя полы, Яшка Ушастый сказал, что ночью Вадика Резаного спецэтапом вывезли за пределы управления.

— И с тобой не попрощался? — спросил Кипеш.

Яшка, что — то пробурчал.

Заматеревший на лагерной службе Мих Мих вздохнул с облегчением, нет человека, нет проблемы. Кем бы не оказался Вадик Резаный, вором или самозванцем, это была лишняя головная боль.

* * *

Думаю, что тех, кто попадает в советские тюрьмы надо отправлять на судебно — психиатрическую экспертизу. Всех и без исключения.