Рассказы - Эдуард Петишка

Мария вздрогнула и резко обернулась.

— Плитка раскололась, — сказал он в беспомощной горькой ярости. В этих словах было что-то значительно большее, чем сожаление об убытке.

Мария поставила тарелку и опустилась на колени. По полу в шахматном порядке разбегались синие и белые керамические плитки. Молоток отколол угол синей плитки, оставив тонкую как волосок трещину. В месте удара плитка утратила яркую синеву, посерела. Мария кончиками пальцев дотрагивалась до разбитой плитки, словно ласковыми прикосновениями пыталась залечить шрам. Глаза ее наполнились слезами. Это было уже слишком.

За Йозефа Мария вышла десять лет назад, после года знакомства, и тогда ей казалось, будто, кроме родителей, она никого так хорошо, как Йозефа, не знает. Но все, что она узнала о нем во время свиданий, на танцах и прогулках, после свадьбы отошло на второй план, а то, о чем не имела представления, ритм его жизни, привычки и какая-то особая пустота, возникающая от бесконечного повторения одних и тех же впечатлений, — взяло верх над всем остальным. Жили они в старом доходном доме, в тесной двухкомнатной квартирке, мать Йозефа занимала комнату в том же этаже, вода и клозет были на общей галерее. По пятницам втроем ходили в кино, по воскресеньям они с Йозефом шли на футбол, по средам иногда на танцы, но все это было не то, что прежде. Прежде они ходили в кино вдвоем, и тьма укрывала ищущие друг друга ладони, создавая ощущение интимности, в которой они оба нуждались. Воскресный футбол и тогда не интересовал Марию, но ей нравилось, как Йозеф увлеченно, со знанием дела говорит об игре, она гордилась, что ее Йозеф во всем разбирается и бескомпромиссно неуступчив в своих суждениях. Танцы до свадьбы были волнующим обрядом.

Ядро исчезло, осталась одна скорлупа. Поэтому Марии так понравилась идея Йозефа строить дом. Не хотелось прожить всю жизнь в двух темных комнатах с удобствами на галерее. Но для этого необходимо было объединиться с матерью, чтобы та вложила свои сбережения в кирпич.

— А без нее никак нельзя? — спросила Мария, как только Йозеф завел об этом речь. С самого начала эта могучая старуха внушала ей страх. Десять лет назад она была еще дородней, чем сейчас, ее присутствие стесняло Марию, точно старуха при ней увеличивалась в объеме. Старая женщина постоянно предъявляла права на то пространство, в которое вошла невестка. Мария была незваной гостьей, старуха ревновала к ней, как ревнуют дети, которым достался меньший кусок торта. Мария мечтала избавиться от галереи, от темных комнат и одновременно от матери Йозефа. Они будут жить на другом конце города и в кино будут ходить вдвоем, без свекрови. А когда в зале погасят свет и она возьмет Йозефа за руку, старуха не будет нагибаться, стараясь разглядеть в темноте их сплетенные пальцы.

— Без нее? — удивленно переспросил Йозеф. — А ты знаешь, сколько нам и так-то придется одолжить? Без нее не вытянуть. И думать нечего!

Пришлось смириться с мыслью, что старуха перейдет и в их будущее. В конце концов, она будет жить внизу, ноги у нее больные, так что на второй этаж часто ходить не сможет. Мария забыла, что голос старухи долетит до самого отдаленного уголка дома, а взгляд проникнет через стены. За эти годы Мария не раз пыталась открыть Йозефу глаза. Говорила, к примеру:

— Думаешь, мать тебя любит?

— Не начинай, — защищался Йозеф.

— Знаешь, что ты для нее? Вещь. Ты ей принадлежишь, как шкаф или стенные часы. И она не может смириться, что я до тебя дотрагиваюсь. Не поцарапала бы на тебе лак, не выдавила бы стекло.

— Оставь, — раздраженно и вяло отмахивался он.

Мария обращалась к прошлому, чтобы на примере всей его семьи доказать, что не ошибается. Приводила факты, о которых узнала когда-то от самого Йозефа, подчеркивала, какое преклонение перед собственностью царило у них испокон веков, рисовала ему поколения лавочников, которых сама и в глаза не видела, и все эти предки воплотились теперь в его матери, злобно предъявляя свои права на вещи и на самого Йозефа. И невестку старуха рада была причислить к своим вещам.

— Это отвратительно, — говорила Мария, заканчивая перечень предков.

— Ладно, ладно, — обычно отговаривался он. — Только, видишь ли, мать есть мать.

Устав от уговоров, Мария прекращала атаки.

Иногда она обнимала Йозефа, прятала лицо на его плече и сетовала, скорее в надежде уломать его, чем от глубины чувств:

— Если она прикажет бросить меня, ты ведь бросишь.

— Нет, — решительно возражал Йозеф в такие минуты, — не брошу. Тогда я скажу ей, что обо всем этом думаю.

Однажды Мария получила возможность услышать, что Йозеф об этом думает. Как-то она шла мимо двери старухи за водой, и вдруг до нее донеслись голоса. На цыпочках подошла ближе.

— …Вся она тут, — говорила мать. — Не возражай, у меня есть глаза и уши. Лакомка, мотовка, ни в чем не умеет себе отказать. Это у них в роду. Я ведь тебя предупреждала, меня ты ни в чем не можешь упрекнуть. Говорила: не бери жену из рабочего квартала. Нам она не подойдет. Говорила! Сделай из такой девчонки даму, она протранжирит последний геллер.

— Перестань, — послышался голос Йозефа. — Изображаешь нас бог весть какими господами, а поглядеть — так живем в трех темных конурах.

— Дама и в конуре остается дамой. Это, голубчик, с первого взгляда определишь.

— Ладно, — проворчал Йозеф. — Во всяком случае, она экономна.

— Ну, извини, извини, — развеселилась мать, — я и забыла, ведь ты ей муж. Извини. А теперь слушай, что я скажу. — Голос ее сделался жестким. — Залепила она твои глаза новой блузочкой, околдовала телом, поставила между тобой и мной постель…

Дальше Мария не стала слушать. Прошла на галерею, набрала в чайник воды, и рука у нее дрожала так, что чайник позвякивал о железную раковину.

Когда Йозеф вернулся, вода для чая уже кипела. Он пришел белый, с красными пятнами на скулах и принялся молча ходить из угла в угол.

— Отвел душеньку с матушкой? — спросила Мария.

— Ох, эта баба, — взорвался он и ударил кулаком по столу. — Все вы хороши! — добавил тут же, словно опасаясь, как бы Мария не сочла, что победа на ее стороне.

В ту пору шел третий год, как строился их дом. И хотя виной задержки обычно бывали причины, от них не зависящие, один начинал подозревать другого в тормозящих стройку ошибках и просчетах.

Ядро переросло скорлупу. Скорлупа дала трещины и развалилась. Осталось голое ядро. Дом, дом. Разговоры за обедом и за ужином вертелись вокруг медленно растущих стен, мечты зарывались в песок и цемент, который слеживался и каменел в бумажных мешках. Ложились спать с болью в коленях, голова была переполнена цифрами, заботами о деньгах, ссудах, рабочих. Давно уже не ходили ни в кино, ни на футбол, а танцевали только вокруг бетономешалки. Стройка и объединяла их, и натравливала друг на друга. Первые два года мечта о белом домике в зеленом саду придавала им силы, на третий год она постепенно стала действовать на нервы, как хозяин, на которого слишком долго гнешь спину. Но против стройки никто не бунтовал, бунтовали один против другого.

Четвертый год стройки был невыносим. Мечта уже так близка к исполнению, а они потеряли надежду, что когда-нибудь доведут стройку до конца. Оставалась еще масса недоделок, работы затягивались до бесконечности.

Старуха целыми днями неподвижно сидела на куче досок, вытянув больные ноги, и следила за движениями других. Она молчала, но Марии казалось, что она все время кричит: «Пошевеливайтесь, люди, а то я не доживу». Но Мария знала: беспокоиться нечего, старуха будет жить вечно.

И вот в один прекрасный день дом был достроен, но они даже не сумели насладиться этим мгновением. Слишком долго радовались мечте, поэтому действительность обрадовать уже не могла. После бесконечных проволочек завершение стройки показалось неожиданным. Обессиленные, они приняли этот факт совсем иначе, чем представляли себе.

«Вот достроим…» — утешали они себя в заполненные работой воскресные дни, просеивая песок и подавая кирпичи. Они принадлежали стройке, их пальцы, глаза, тела, их будущее — все принадлежало стройке.

Потом произошла эта история с ребенком.

— Теперь? — испугался Йозеф. — Теперь? Когда у нас еще недостроено?

Дому — Мария и сама понимала — требовалась рабочая сила. Аборт не прошел гладко, почти месяц она полеживала. Йозеф ходил вокруг нее, сдвинув брови, горько опустив уголки рта.

— Ты что думаешь? — со злостью спросила она. — Между прочим, в этом есть и твоя вина.

Когда он ушел на строительную площадку, где на груде досок восседала мать, Мария расплакалась. Она оплакивала неродившегося ребенка и неродившийся дом. Ребенок не родился, но дом родился.

После аборта Мария чувствовала постоянное недомогание.

— Пожалуй, мы все-таки могли позволить себе ребенка, — как-то сказала она Йозефу.

— Ты понимаешь, что бы это означало? — возразил он. — Стройка задержалась бы не меньше чем на год.