Облучение - Татьяна Чекасина

– Дети без отца – наполовину сироты. Вот я потеряла родителей рано, – заводит суровую песню Кукурузова.

– Конечно, – одёргиваю её взглядом. В мои обязанности входит управление этим асфальтовым катком. – Дети – цветы. И незачем разрушать крепкую офицерскую семью, тогда как есть холостые. Эдуард Носырев, например, молодой лейтенант.

– Счас пожалует за своей писаниной, – небрежно обещает Кукурузова.

С этим офицериком мы не вступаем в разговоры, и без того он болтлив, на сей раз интересуюсь:

– Как успехи, Эдуард Трофимович, попали на концерт Магомаева?

– Да! Были трудности, которые удалось преодолеть, выйдя с честью, но я всегда, если надо ради великого искусства. Понимающие люди, как я, в своё время учившиеся в музыкальной школе на фортепианном отделении… Бабушка, помню, взяла за ручку, отвела, – так может долго. Взгляд смастерил не армейский. Внешне красив, нос похож на клюв глупой птицы.

И, вдруг, понимаю, что Лёка этого офицера не узнала. На поляне вместе играли в мяч, не один же там был Морковников… Эдуард даже прокричал: «Лёка, вам не взять мой пас!» В ответ отбила, отправив этого Эдуарда на поиски мяча, и тот надолго пропал в кустах, развеселив нас, зрительниц.

– …билет продала старушка. Её мужа-старичка перед самым концертом увезли на «скорой» с приступом стенокардии, но он умолял, чтоб его жена пошла на концерт, ведь такие гастроли… Моя бабушка…

– Чем же кончилось? – Лёка, не глядя на Эдуарда, разглаживала на крышке стола дерматин, тиснёный мелкими ромбиками.

– Арией Фигаро.

– Нет, со старичком.

– С… каким?

– С тем, по чьему билету вы были на концерте, сами же сказали: приступ. Умер или жив?

Оцепенение лейтенанта Носырева. А Лёка – в автоматический режим:

– Ах, простите! – откинулась на спинку стула. Руки дёрнулись, включая хохот, брызгами с них – сверкание колец и браслетов.

Кандидат в женихи удалился обиженно.

– Бу-бу-бу, гу-гу-гу, ду-ду-ду, – громоподобно просмеялась Кукурузова, добавив непедагогично: – Такой зану-ну-да…

– Эрудит, холостой, – напоминаю нашу цель.

– …грамматика в порядке, пунктуация, орфография, – опоминается она.

Мы нарочно подсунули Лёке: пусть поймёт девушка, каков предмет её воздыханий. Смотрим: корпит, мы рады – померк в глазах… Морковников лёгок на помине. Дверь – настежь, плечи – вразброс, китель – нараспашку:

– Где тут моя сводка по стрельбам завалялась?

– Дочитывают, – киваю на Лёку.

Он от меня отвернулся (посадили её тут: не работа, бардак).

– Что ж вы так медленно, надо по-военному: раз-два, – басит ласково.

– Все предлоги у вас, товарищ капитан, написаны слитно со словами, – говорит она.

– …но «с водка» написана правильно: «с» отдельно.

Он наклоняется, «интересуясь текстом», положив на стол руку, покрытую с внешней стороны кисти огненными волосами, будто выкрашенными хной. Не могу отвести взгляда от этой руки. Другая рука на спинке её стула, а, может быть, на спине, на замке лифчика, слегка просвечивающего под блузкой…

– Только одно слово вы написали верно, – Лёка смеётся тонко, как от щекотки (рука там, где я подумала).

– Какое? – «ищет» он, – неужели нецензурное проскочило?..

Она опускает глаза.

– Какое слово, Лёка? – таким тоном! Невозможным в «спецчасти»!

– Потом скажу, – поднимает на Морковникова взгляд, в нём – распластанность перед ним, мужчиной.

Из дневника: Не чувствую ни малейшей вины. Хотя источник любовной энергии в женщине. Это её поражает нечто свыше. Мужчина становится заложником силы, охватившей женщину, но и она – заложница. Себе на радость.

5

Мы с Кукурузовой следуем привычным маршрутом за колбасой русской по два девяносто за килограмм. И Дуськовой, и Толе Звягинцеву обещали, чтоб это начальство нас и дальше отпускало во время рабочего дня шастать за продуктами.

– …На тебя взять? – спросила я шедшего по коридору навстречу Морковникова.

– Возьмите, – сделал одолжение.

– Ты ему – бюро добрых услуг? – проворчала Кукурузова на подходе к «стекляшке», куда и завезли сегодня свежий товар.

– А Инна Викторовна? – изворачиваюсь я, мол, Серёжка – пустое место, его жена – наш единственный блат. – Безграмотный казак… – Дополняю ни с того ни с сего.

– «Г» произносит фрикативно, – соглашается Кукурузова.

На улице она тоже, будто гора. Руки кажутся маленькими и, словно вывернутыми, выпихнутыми мясом боков. Мне неловко: брякнула. Опустив голову, вижу мостовую под обутыми в потрёпанные босоножки своими ногами в матовых старушечьих колготках. Очередь в духоте: лезут фронтовики, используя привилегии. Прут ненасытные пенсионерки. Мы – плечом к плечу, озлобляясь. Когда втиснулся кудрявый громкоговорящий еврей, завопили: «Этот не стоял!» Но откуда-то вынырнула старушка, и я узнала в ней ту, за которой занимала лично, мамаша, видно… На обратном пути вопрошала: разве национальность имеет значение? Русский, еврей, турок, – жрать хочется на равных…

Кукурузова ответила стыдливо:

– Они редко в очередях, не мудрено ошибиться.

Входим в «спецчасть»: капитан Морковников – прыг от стола, где Лёка с ножками под взлетающей юбкой не вместе, а врозь! Смущённо соскочила, а герой исчез с места происшествия, не спросив про колбасу. От Кукурузовой пошёл трубный пыхтёж (приступ астмы грянет!), а потому я скрепила себя:

– Погодка хорошая, прямо лето.

– Ещё черёмуха не цвела, – взяла и она себя в руки.

– Всё уж отцвело, – подала реплику, будто из пьесы, Лёка, сама в облаках, на дереве, как птичка на ветке.

Тоскливо опершись головой о кулачок, другой рукой водит по крышке стола: дерматин натянут слабо, под ним – доски.

– Вы что, любви не знали?.. – мой материнский вопрос.

– В общем, да, – пальцы проминают борозды между досок, образуя «кюветы» вдоль «дорог».

Кукурузова, готовая атаковать, надула щёки. Лицо у неё – шар с нарисованными глазами, носом, вялыми губами. Всё большое, безразмерное. Она никогда не была девочкой, сразу – тёткой, такой родилась, живёт:

– Вы что же, девушкой ему достались? – выстрел прямой наводкой в цель.

Лёка смахнула продавлины на столе, и стол стал гладким. Поднялась и вышла. В окно мы увидели, как она идёт по двору беззаботной походкой. Перед будущим цветником остановилась. С ненормальной сосредоточенностью глядит в клумбу, хотя смотреть не на что. Почва вспахана, разбросан привезённый вчера неестественный для округи, серовато-каменистой, жирный, влажный чернозём, похожий на театральный бархат. Лёка смотрит туда, будто ждёт: «занавес» раздвинется, и на волшебной опрокинутой навзничь сцене явятся цветы и какие-нибудь сказочные существа.

– Медитирует, – усмехнулась Кукурузова. – Самовнушение. Помнишь Иноземцева? Его жену встретила: йога, говорит, «пытался выйти в астрал». Теперь в психушке. Давай пожуём колбасы…

Меня трясёт, я чуть не плачу. Едкая кислота отчаяния: что Лёка делала, сидя на самом краешке стола?! Тебе стол поставили для работы, а не для того, чтобы вытворять на нём чёрт знает что! Она в колготках? А, случайно, не в чулках ли с поясом она?! Если в них… А Морковников (его руки у неё на бёдрах) был застёгнут? Полностью? Конечно, конечно, застёгнут, иначе бы не смог столь резво отскочить от неё. «Всё отцвело»! Нахалка!

– Плевать! – бодрится Кукурузова, самой тоже не по себе: съела, тихо шевеля подбородками, маленький кусочек.

Она может за раз умять триста граммов колбасы с белым хлебом. Она поглотительница пищи. И не только этой… Когда отмечаем дни рождения или закатывается кем-нибудь из военных пирушка по случаю звёзд, то, конечно, покупаем торты. Если есть на столе среди прочих торт «наполеон», то Кукурузова спокойно объявляет: «Мне четверть». Отрезают, съедает… Я мало ем: желудок, а потому мы с ней, как «толстый и тонкий». Обсудили бывшего сокурсника: и раньше был с приветом, с «идеалистическим мировоззрением», невозможным ни у кого в нашей атеистической стране. Провели успокаивающую процедуру, начав с меня:

– Соседи опять нас залили: потолок с пятном, словно пододеяльник с круглой дыркой для одеяла. Ремонт делали, как ты знаешь (Вася организовал), прошлым летом… Вызвала инженера из домоуправления…

– Надо на них подать в суд. У нас пенсионерка отсудила у верхних алкашей, но когда заплатят, – предлагает не слишком оптимистично Кукурузова и, чтобы чуть разрядить мрак, смешит: – До двенадцати не могла уснуть: в подъезде подростки с гитарой. Выглянула к ним, говорю: как котят повышвыриваю. Не поверили, – хохот, музыка. Вышла я, взяла одного из них под мышки и вынесла во двор. «Молодец, “Жеботинская”!» – дружно проорали.

– А Вася?

– Васю приберегала на тот случай, если бы сама не справилась. Он уж спал. Да и послушались ребята.

– Будить Васю сложно! – напоминаю семейный пикник, который он проспал у костра.

Мы работаем, вычитываем тексты, но ещё какое-то время улыбаемся общими улыбками нашей похожей жизни. Кислота нейтрализовалась.