Судьба — это мы - Леонид Васильевич Ханбеков

Конечно похоже. Но для нее сейчас важно петь, важно не отстать, важно идти в ногу со всей страной, фиксируя чувства, энергию своих товарищей по стройке, пытаясь запечатлеть их трудовой порыв, их душевный подъем, их оптимизм.

Вместе с другими членами литбригады «Буксир» Людмила Татьяничева едва ли не каждый день выступала перед рабочими и строителями: прямо в пролетах огромных цехов, в тесных красных уголках и с лесов на стройплощадках.

Ей нравилось видеть перед собой сотни веселых, задорных лиц, видеть значки «КИМ» на косоворотках и гимнастерках. Нравилось осознавать, что это ее слов ждут люди, на ее чувства так горячо и искренне откликаются и смехом, и улыбкой, и рукоплесканиями.

Мы Ленина и Сталина читали, И становилось так в душе светло, Как будто к нам, раскрыв степные дали, Большое солнце запросто вошло. («Заводская библиотека», 1934){10}

Однако сделать вывод, что ей не хотелось остановиться, вглядеться в них, в эти такие разные судьбы, в это «мы», было бы неправильно. Люди, конкретные, живые, уже в поле ее зрения, среди ее поэтических забот. Заметками переполнены блокноты, записные книжки. Просто отдельные людские судьбы и характеры пока не вмещались в ее тогдашние стихи, как не находило в них места будущее широкое и многомерное, глубоко оптимистичное и углубленное в себя «я» лирической героини-современницы. Она рвалась на строительные площадки, слышала разноязыкий говор, ядреные шутки и здоровый смех, но возвращалась к частным, личным переживаниям:

Мы стоим у подножия красной горы, Над горою висят неподвижно орлы, И не крылья их держат, А солнца лучи, От которых в тени высыхают ручьи. Если б ты захотел, можно б на гору влезть, На ее крутизне тропы верные есть. Если б ты захотел на вершину взойти, Мог отгадку одну там нежданно найти… Нет цветов на вершине, Лишь камень-гранит, А на камне одно только слово горит. Это слово в твою написала я честь… Ты его никогда не сумеешь прочесть! («Мы стоим у подножия красной горы…», 1935){11}

Впрочем, и это естественно и понятно. Поэтессе двадцать лет. Переживания, искренние и надуманные, кажутся в этом возрасте самыми главными, они во многом определяют отношение к миру и ко всему в нем происходящему. А если еще приходит настоящее чувство, если оно усиливается ожиданием первенца — сердце готово вырваться из груди, слова сами просятся в стихи.

Это неизбежно. Зазвенит над крышей Голубое лето. Жаркая теплынь. Расцветут черешни… Я тебя увижу, Маленький, горячий, долгожданный сын. Я тебя узнаю по своим приметам, По смешному сходству неумелых губ. Окружу заботой… Над кроваткой светлой Солнечные нити кружево сплетут. («О сыне», 1936){12}

Да, чувств много, а поэтического мастерства еще маловато.

Ведя лирический дневник собственной жизни и комсомольского «содружества литого», она старалась остаться точной в деталях и интонациях, не оказаться на котурнах псевдоромантики и не заземлить своих стихов бытовизмом, не умалить трудного бытия своих ровесников и побратимов.

Полярным льдом казался воздух, Он ранил горло, как стекло, А мы дышали в полный роздых, Чтоб холод превратить в тепло. Заиндевелыми руками Мы доставали сердце скал: Кроваво-желтый рудный камень, В огне рождающий металл. («Магнитогорск», 1940)

— Зачем ты цитируешь еще незрелые, неустоявшиеся стихи? — спросил меня один критик, которого я познакомил и с замыслом книги и с некоторыми главами. — Ранние стихи могут отпугнуть читателя, создать неверное впечатление о поэтессе.

Пожалуй, не ответишь убедительнее Твардовского:

«Я бы сказал с полной ответственностью, что, может быть, то немногое новое, что было сделано честно, в полную меру сердца, останется жить и не снимается тем, что потом напишут лучше. И когда придут те произведения, которые будут обладать гораздо большим «запасом прочности», созданные в иных условиях, они не отринут, не уничтожат этих произведений, сильных и неумирающих, представляющих собой особую ценность современного горячего свидетельства»{13}.

В незрелых ранних произведениях Татьяничевой при всей их несовершенности, творческой скованности, газетной прямолинейности упрямо билась дневниковая чистота искренности, прямота честного, открытого, восторженного юношеского взгляда. На Магнитку, на друзей, на жизнь, на поэзию. Достоинство пока у них было одно — подлинность увиденного и запечатленного.

Не затем, чтобы тебя обидеть, Говорю, что думала вчера: — Не такой ждала тебя увидеть, Всей страной воспетая гора! На