Любовь и ревность. Хроники - Рене Маори

– Пошли, – сказал я, подхватив фонарь.

Сад встретил нас резким холодом, хотя уже была поздняя весна. Трава в свете фонаря казалась мокрой и жесткой. Вездесущая сирень мазнула меня по лицу соцветием, оставив неприятное чувство чужеродного прикосновения. От неожиданности, я сошел с дорожки и увяз в мягкой сырой земле правым башмаком.

– Что случилось? – подал голос из темноты Марк.

– Ничего особенного. Я разучился ходить. – Ответил я с неопределенным смешком. Меня душила досада на свою неуклюжесть. Не так, совсем не так должен был шествовать гордый человек, оскорбленный в лучших чувствах.

Темный прямоугольник оранжереи был виден от самого дома. Это строение было моей гордостью – я сам спроектировал его. Огромный стеклянный параллелепипед весь блиставший окошками, вставленными в чугунные рамы. Рамы отливались по моему рисунку – это были цветы и литья, причудливо сплетенные в узор. Все строение выглядело блестящим кружевом, сотканным из темного металла. Но самой главной находкой было то, что огромные ящики для почвы были зарыты в землю примерно на полтора метра, и еще почти на столько же возвышались над поверхностью. Деревьям с глубоким укоренением это давало максимальную свободу, и они росли себе на приволье. Некоторые пальмы вздымались почти на четырнадцатиметровую высоту, и касались листьями потолка. Это великолепие стоило мне огромных денег и основательно истощило капитал, оставшийся после продажи фабрики.

Когда-то оранжерею обслуживал специально нанятый человек. Теперь ею занималась только Мина. Хорошо, хоть искусственное солнце работал бесперебойно. Это была цепочка ламп, включающихся попеременно. Их расположение повторяло естественный путь солнца, а интенсивность освещения и обогрева варьировалась в зависимости от времени суток. Внутри была еще целая система обогрева и полива. Это был, созданный мной тропический остров, которым я гордился, но не любил. Я построил этот рай для Антонии, которая приняла его, как и все остальные мои дары, со сдержанной улыбкой, а потом превратила в свое убежище. Хотя ей не от чего было убегать.

Мы поднялись по ступенькам, ведущим в помещение, и я отпер стеклянную дверь. В оранжерее было темно, она освещалась только светом луны, смотревшей сквозь прозрачный потолок. Но и этого света было достаточно, чтобы увидеть густые заросли растений и горку из камней с искусственным водопадом.

Марк присвистнул.

– Целый сад, – пробормотал он. И запах. Что это так пахнет?

– Клементина, – ответил я, включая ночное освещение. – Эта часть собственности, записанная на Антонию. Оранжерея – ее. Если она когда-то вернется или я умру, знайте – это ее. Или ее наследников, если таковые будут. – Я сделал ударение на слово «будут» – Все остальное я завещаю семье старшего брата.

Но Марк уже носился по помещению, разглядывая каждый цветок. Восхищаясь обеими статуями, и горкой из камней. Я дал ему время насладиться красотами, а потом позвал к дальней стене, где ветви и лианы сплетались так, что создавали какое-то подобие шалаша. Над его входом свисала на прозрачных нитках целая стая игрушечных колибри, а внутри прятался дамский письменный стол с ящиками. Все остальное пространство перед этим укромным местечком было свободно, лишь сбоку пристроилась прямоугольная клумба с яркими красными цветами, названия которых я не помню. Да маленький каменный ангел, опустив голову на сложенные ручонки, смотрел печальными глазами прямо перед собой. Я проследил за его взглядом и заметил в густой растительности топор, которым Мина обрубала сухие ветки. Это было так не похоже на ее сверхчеловеческую аккуратность.

– Вот ее стол, – сказал я Марку – Здесь, где-то в ящиках и должны быть записи. Если только, они и вправду существуют.

Он нагнулся и потянул за ручку:

– Заперто.

– Ключа у меня нет, – сухо ответил я.

Марк огляделся в поисках того, что могло бы заменить ключ. Я только пожал плечами. Он презрительно глянул, и вдруг, словно выплескивая все, что накопилось в нем за этот вечер, веско сказал:

– Найдем мы там что-то или нет – еще неизвестно. Но мне известно одно – Антония зашла в этот дом, тому есть масса подтверждений. Но нет ни одного, что она из него вышла. На днях я приведу полицию, и они все тут обыщут.

Я вновь увидел лицо той, которая могла бы произнести все это точно так же. Но, как видно, на этот день уже было достаточно привидений, последнее видение оказалось явно лишним, хотя, возможно, что виной тому была лишь влажная духота оранжереи. Знакомое чувство током пробежало по моему измученному телу, вызвав испарину на лбу. Просторное помещение оранжереи вдруг начало складываться как карточный домик, стены приблизились, грозя раздавить то, что от меня еще оставалось. Под удивленным взглядом Марка я медленно опустился на пол, смяв рукой мясистый цветок на клумбе. Он хрустнул под моей тяжестью, выплеснув на ладонь сок, отчего рука сразу стала липкой. Но среди стеблей и травы, я нащупал и еще кое-что. То самое, на что печально глядел маленький ангел.

– Устал, что-то. Посижу чуть-чуть, – прохрипел я. – А вы займитесь ящиком. Я не собираюсь здесь ночевать.

Марк кивнул, и вдруг нагнулся и заглянул под стол. Я вытянул шею, пытаясь рассмотреть, что же он там увидел. Под дальней ножкой стола, невесть каким образом, застряла шпилька. Обычная металлическая шпилька, которой женщины закалывают волосы. Антония такими не пользовалась, она никогда не собирала свои волосы в пучок, давая им свободу рассыпаться по плечам. Наверное, шпильку потеряла Мина.

– Пойдет, – сообщил Марк и полез под стол.

Он там пробыл довольно долго, пытаясь вытащить свою находку. А потом я увидел, что он подался назад, увидел его пышную шевелюру, на которую и опустил топор. Я стукнул его слабенько, мягко, но кровь тут же залила шею и спину. А он сам повалился на бок как мешок с мукой. И тогда я ударит его еще раз, и еще. Удивляясь той легкости, с какой проламывались кости черепа. А кто-то еще мне говорил, что череп человека очень прочный. Кажется, это был наш семейный врач.

Я рубил и рубил, как мясник рубит голову свиньи. И все повторял:

– Я никому не позволю напоминать мне о ней. Не позволю, не позволю.

А потом вдруг оказалось, что все уже кончено. Я стоял над неподвижной, заляпанной кровью кучкой тряпья. Над всем тем, что минуту назад было Марком Бережинским. Стоял и думал о том, что сегодня ему не удастся переночевать в комнате своей сестры. В той самой комнате, откуда три года назад мы с Миной вынесли ее мертвое тело, высохшее от голода. Именно в тот момент я понял, что самым страшным страхом для меня было не одиночество, и не измены. Все это уже в прошлом. И как прошлое – оно давно уже побледнело и вымылось из души. На самом деле, больше всего я боялся напоминаний о ней. И ее лица, которое виделось мне в лице ее брата. Я не мог отпустить его, зная, что он будет бродить по миру, как живое воспоминание, возвращаясь ко мне в снах снова и снова. А я, сидя дома, буду знать, что не уничтожил его, и уже никогда не смогу это сделать.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});