Сумерки в полдень - Шимон Перецович Маркиш

родным, привычным и чуждым, непривычным, незнакомым. Если последнее полно неведомых опасностей, требует максимального напряжения сил и величайшей осторожности, то первое, — при многих и отлично сознаваемых несовершенствах и нестроениях, — просто и уютно; в атмосфере „своего“ дышится легко и непринужденно, и эта непринужденность, естественность, внутренние согласье и спокойствие, счастливая уверенность в себе ощущаются во всех без изъятия созданиях греческой культуры „полисного периода“, будь то законы государства, повседневные обычаи или изображение на монете.

Но уже сама по себе резкость рубежа предполагает противопоставление, противоречие. И действительно, противоречивость, или, как выразился бы философ, антиномичность, неотделима от духовного мира древнего грека. Но она не разрушительна, а, наоборот, созидательна: противоположные начала сбалансированы и потому служат одним из основных стимулов развития и всего общества, и тех, кто его составляет. Стоит, однако же, равновесию расстроиться — и вся система начинает разваливаться. Пелопоннесская война — решающая стадия этого развала.

Две антиномии уже названы: изолированность — и общегреческое единство, фанатичная приверженность к свободе — и рабское подчинение закону. Вот несколько других, без всяких притязаний на полноту или систематичность, хотя любая пара не изолирована, но сопряжена с целым и раскрывается мало-мальски удовлетворительно лишь через целое.

Сравнение античной Греции с детством человечества, которое, как и всякое детство, невозвратимо и навсегда сохраняет в воспоминаниях взрослого неувядающую прелесть, восходит еще к самой античности. Древние рассказывали, что некий египетский жрец говорил Солону: „Вы, греки, — вечные дети, среди вас нет ни единого старика, все вы молоды душой“. Детскость греков — это, в первую очередь, жадная любознательность, способность и вечная готовность изумляться, свежесть восприятия, интерес и вкус к детали, энергия, быстрота ума, юная любовь к жизни, к физическому существованию, к собственному телу, сильному и прекрасному. И бок о бок с этой детскою, шумною, шаловливою радостью жизни — и глубокая серьезность в отношении к себе и к окружающему, и бесстрашие, отличающее лишь мудрую зрелость, и величавое спокойствие духа, и, вместе с тем, черное отчаяние, ужас перед жизнью, всего более свойственные поре увядания. Ребячливость и все ведающая старческая умудренность сплетены не только в характере Сократа — пример, самый убедительный для всякого, кто хотя бы понаслышке знаком с этой неповторимой фигурой, — но почти в любом из греков, оставившем сколько-нибудь заметный след в истории мысли.

Пессимизм почти неизбежно сопровождается тягою к небытию, к смерти. Эта тяга облеклась в слова, сделавшиеся образцовою формулой по малой мере за два столетия до Пелопоннесской войны:

Лучшая доля для смертных — на свет никогда не родиться.

И никогда не видать яркого солнца лучей.

Если ж родился, войти поскорее в ворота Аида

И глубоко под землей в темной могиле лежать.

Что за два века чувство это нисколько не притупилось, свидетельствуют строки из последней трагедии Софокла „Эдип в Колоне“ (поставлена впервые в 401 г. до н. э.):

Не родиться совсем — удел

Лучший. Если ж родился ты, —

В край, откуда явился, вновь

Возвратиться скорее.

Но грекам было знакомо и вполне сознательное (в отличие от стихийного, детского) упоение полнотою жизни. В середине V века Пиндар написал:

Жизнь человеческая — лишь день единый...

Но случается:

Бог ниспошлет ясность, —

И вся земля просияет светом,

И жизнь сладка, как мед.

В эти (пусть редкие!) минуты божественной ясности человек особенно остро ощущал двойственность, антиномичность собственного существования, — ощущение, которое с предельной эмоциональной емкостью выражено в эпиграмме, приписываемой великому математику и астроному древности Клавдию Птолемею (ІІ век н. э.):

Знаю, что смертен, что век мой недолог, и все же когда я

Сложный исследую ход круговращения звезд,

Мнится, земли не касаюсь ногами, но, гостем у Зевса,

В небе амвросией я, пищей бессмертных кормлюсь.

Сродство с богами — и смертность. Ничем не ограниченные способности и возможности — и скупо отмеренный срок бытия, полагающий предел всем устремлениям. Специфически греческий путь к разрешению противоречия лежит через приятие обоих фактов: смертный жребий не может служить оправданием апатии и бездеятельности (то есть того отношения к жизни, которое принято называть фаталистическим), напротив, он требует напряжения всех сил, чтобы зерна добрых качеств не заглохли, но дали самые обильные всходы. Сходную позицию впоследствии займет христианство, однако же по совсем другим мотивам. Для христианина награда за достойную жизнь — вечное блаженство по ту сторону могилы; смерть не должна страшить христианина, ибо она отворяет врата истинной жизни. Представления рядового грека о загробном мире очень смутны и сбивчивы; вернее всего, он не ждал за гробом ни кары, ни воздаяния, полагал смерть абсолютным концом, а потому очень ее боялся. Но на протяжении всего классического периода господствует убеждение, что смерть в бою за отечество — лучшее увенчание доблестной жизни, намного более завидное, чем мирная, кончина в собственной постели. Полисное жизневосприятие вполне объясняет такое убеждение: если родной город — драгоценнейшее в мире ОБЩЕЕ достояние, что может быть естественнее желания отдать ему самое дорогое, что есть у тебя ЛИЧНО — жизнь? Но это еще не все: геройская смерть за отечество — самый надежный источник самой долговечной славы, а слава — единственное, что, наверное, переживает человека, даруя некое подобие посмертного существования.

Среди речей Лисия сохранилось надгробное слово в честь афинян, павших в одной из войн начала IV века, то есть вскоре после окончания Пелопоннесской войны. Смерть — общий удел всех людей, геройство — удел немногих, говорит автор речи. Жизнь неизбежно обрывается смертью, а потому не может считаться собственностью человека; память о доблестной борьбе, которую оставляют после себя погибшие, будет их собственностью навеки. Поэтому, если задуматься всерьез, горевать об убитых не следует. Ведь избежать смерти не дано никому, ни добрым, ни скверным, ни тем, кто смело вышел на битву, ни тем, кто трусливо от нее уклонился. Стало быть, погибших в бою нужно считать счастливцами: они не подчинились судьбе, не ждали естественной смерти, но по собственной воле выбрали себе самую прекрасную кончину. „Память о них не может состариться, честь, которую им оказывают, завидна для всех. Их оплакивают как смертных, потому что природа их смертна, а славят как бессмертных — за храбрость... ибо погибшие на войне заслуживают почестей наравне с бессмертными. Я завидую их смерти и думаю, что только таким людям и