Утешение странников - Иэн Макьюэн

— Английский, — сказал Роберт, — такой красивый язык, полный недоразумений.

Мэри улыбнулась через плечо. Они опять вышли к большому особняку на развилке двух улиц. Колин остановился и рывком высвободил руку.

— Прошу прошения, — сказал Роберт.

Мэри тоже остановилась и снова принялась изучать листовки. Роберт проследил за ее взглядом: она смотрела на грубо намалеванный красной краской по трафарету кулак, заключенный в эмблему, которой орнитологи обозначают самку птицы. Тон у него снова сделался извиняющимся, складывалось такое впечатление, что он готов принять на себя ответственность за каждое слово, которое они прочтут на этой стене.

— Бывают такие женщины, которые не могут найти себе мужчину. Они хотят разрушить все, что есть хорошего между мужчиной и женщиной. — И добавил как нечто само собой разумеющееся: — Они слишком уродливые.

Мэри посмотрела на него как на картинку в телевизоре.

— Ну вот, — сказал Колин, — позвольте представить вам местную оппозицию.

Она улыбнулась обоим — ласково.

— Давайте наконец пойдем и разыщем эту вашу хорошую еду, — сказала она, перебив на полуслове Роберта, который уже ткнул пальцем в другую какую-то листовку и начал было что-то объяснять.

Они свернули на левую улицу и шли десять минут; все это время громогласные попытки Роберта завязать разговор наталкивались на молчание, замкнутое со стороны Мэри — она снова скрестила руки на груди, — а со стороны Колина слегка враждебное — он старался держаться от Роберта подальше. Они нырнули в переулок и по стоптанным ступенькам спустились на крошечную площадь, едва ли тридцати футов в ширину, на которую выходило с полдюжины еще более узких проулков.

— Я живу вон там, — сказал Роберт, — неподалеку отсюда. Но вас к себе сейчас пригласить не могу. Слишком поздно. Жена уже спит.

Они еще несколько раз сворачивали направо и налево, проходя между покосившимися пятиэтажными домами и закрытыми лавками зеленщиков, возле которых стояли составленные в штабель ящики с овощами и фруктами. Из темноты возник лавочник в переднике, с тележкой, уставленной картонными коробками, и окликнул Роберта, тот в ответ рассмеялся, покачал головой и поднял руку. Когда они дошли до ярко освещенного дверного проема, Роберт откинул в сторону пожелтевшие пластиковые полоски висячей ширмы и пропустил Мэри вперед. Пока они спускались по довольно крутой лесенке в тесный и переполненный людьми бар, его рука лежала на плече Колина.

На высоких табуретах возле стойки сидела плотная группа молодых людей, одетых также, как Роберт; еще несколько, в одинаковых позах — весь вес перенесен на одну ногу, — собрались вокруг громоздкого, сплошь изысканно выгнутые линии и хромированные завитушки, музыкального автомата. Откуда-то из глубин машины сочился густой и насыщенный синий свет, придавая лицам этой второй группы нездоровый оттенок. Казалось, что все одновременно либо курят, либо гасят окурки быстрым, решительным движением, либо вытягивают шею вперед и надувают губы, чтобы прикурить сигарету от протянутой зажигалки. Поскольку одежда на всех была обтягивающая, каждый держал сигарету в одной руке, а зажигалку и пачку в другой. Песня, которую все внимательно слушали — поскольку никто ни с кем не говорил, — была громкой и душераздирающе сентиментальной, в полной оркестровке, и в голосе у солиста регулярно появлялась надрывная нота, стоило ему перейти к довольно часто повторявшемуся припеву с сардоническим «ха-ха-ха»; в этом месте сразу несколько молодых людей поднимали сигареты вверх и, стараясь не смотреть друг на друга, подпевали, хмуря лбы, каждый на своей надрывной ноте.

— Слава богу, что я не мужчина, — сказала Мэри и попыталась взять Колина за руку.

Роберт проводил их до столика и пошел к стойке. Колин сунул руки в карманы, качнулся на стуле и принялся разглядывать музыкальный автомат.

— Да брось ты, — сказала Мэри, легонько толкнув его в плечо. — Я пошутила.

Глава третья

Песня закончилась триумфальным симфоническим финалом и тут же началась снова. За стойкой упал и разлетелся вдребезги стакан; по залу тут же пробежала короткая рябь аплодисментов.

Роберт вернулся с большой, без этикетки бутылкой красного вина, тремя стаканами и двумя изрядно залапанными хлебными палочками, у одной из которых был обломан кончик.

— Сегодня, — с гордостью возгласил он, перекрывая гвалт, — заболел повар.

Он подмигнул Колину, сел и разлил вино по стаканам.

Роберт начал задавать им вопросы, и поначалу они отвечали нехотя. Они сказали ему, как их зовут, что они не женаты, что живут порознь, по крайней мере на данный момент. Мэри сообщила, сколько лет ее детям и какого они пола. Каждый объяснил, чем зарабатывает на жизнь. Затем, несмотря на отсутствие еды и не без помощи вина, они начали испытывать редко выпадающее на долю туриста удовольствие оттого, что оказались в совершенно не туристическом месте — сделали открытие, обнаружили что-то взаправдашнее. Они расслабились, они с головой ушли в здешний шум и дым; они, в свою очередь, начали задавать серьезные, заинтересованные вопросы, как и положено туристам, благодарным за то, что им наконец удалось как следует поговорить с настоящим аборигеном. Бутылку они уговорили меньше чем за двадцать минут. Роберт рассказал им о том, что у него есть определенные деловые интересы, что вырос он в Лондоне, а жена у него канадка. Когда Мэри спросила, как он познакомился с женой, Роберт ответил, что это вообще не поддается какому бы то ни было объяснению, если не описать сперва его сестер и мать, а к ним, в свою очередь, подобраться можно только через отца. Стало ясно, что он готовит почву для того, чтобы поведать им историю своей жизни. «Ха-ха-ха» взвинтилось в очередном крещендо, и за столиком возле музыкального автомата мужчина с курчавыми волосами уронил лицо в сложенные лодочкой ладони. Роберт обернулся к стойке и крикнул, чтобы ему принесли еще одну бутылку вина. Колин разломил хлебные палочки на половинки и кивнул на них Мэри.

Песня закончилась, и по всему периметру стойки завязались разговоры, сперва еле-еле, приятный легкий гул и шелест иноязычных гласных и согласных звуков; простые фразы, в ответ на которые звучало одно-единственное слово или просто невнятный звук; затем паузы, в случайном порядке или контрапунктом, за которыми следовали более сложные фразы, на более высокой ноте, предполагавшие куда более развернутый ответ. Менее чем за минуту в зале одновременно разгорелось несколько, судя по всему, весьма оживленных дискуссий, так, словно кто-то заранее собрал здесь самых завзятых спорщиков и вбросил полдюжины горячих тем. Если бы музыкальный автомат заиграл сейчас, никто бы его просто-напросто не услышал.

Роберт поставил стакан на стол, обхватил его обеими руками и принялся, затаив дыхание, его рассматривать, и от этого Колину и Мэри, которые внимательно за ним наблюдали, начало казаться, что и им тоже стало трудно дышать. Он выглядел старше, чем тогда, на улице. В косых лучах электрического света на лице у него проступил узор из едва ли не геометрически правильных, похожих на решетку морщин. Две линии, от основания ноздрей к уголкам рта: почти идеальный треугольник. Параллельные борозды поперек лба, а дюймом ниже, под прямым углом к ним, у переносицы одна-единственная глубокая складка плоти. Он едва заметно кивнул сам себе и выдохнул, и его массивные плечи опали. Мэри и Колин подались вперед, чтобы не пропустить начальных слов истории.

— Всю свою жизнь мой отец был дипломатом, и долгие, долгие годы подряд мы жили в Лондоне, в Найтсбридже. Но в детстве я был лентяем, — улыбнулся Роберт, — и мой английский до сих пор далек от совершенства. — Он сделал паузу, как будто ждал, что его сейчас же бросятся опровергать. — Мой отец был большим человеком. Я был самым младшим из его детей и единственным сыном. Когда он садился, то садился вот так. — Роберт принял свою прежнюю, напряженную, с прямой спиной позу и аккуратно опустил руки на колени. — Всю жизнь отец носил вот такие усики, — указательным и большим пальцами Роберт отмерил под носом примерно дюйм, — а когда они начали седеть, он пользовался такой маленькой щеточкой для того, чтобы их подкрашивать, какими женщины подкрашивают глаза. Тушью. Все его боялись. Моя мать, мои сестры, даже посол боялся моего отца. Если он хмурил брови, никто не решался и рот открыть. За обеденным столом говорить было можно только в том случае, если сперва к тебе обратился отец.

Роберт заговорил громче, чтобы перекрыть царящий вокруг гомон:

— Каждый вечер, когда ожидался прием и мама уходила одеваться, нам надлежало сидеть смирно, помня об осанке, и слушать, как отец читает нам вслух.

Каждое утро он поднимался из постели в шесть часов и шел в ванную бриться. Никому не разрешалось вставать с постели, пока он не закончит. Когда я был совсем маленьким, я всегда вскакивал сразу вслед за ним и быстро бежал к ванной, чтобы застать там его запах. Запах, прошу прощения, был ужасный, но его забивали запахи мыла и мужского парфюма. Даже теперь для меня запах одеколона — это запах моего отца.