Я — годяй! Рассказы о Мамалыге - Григорий Розенберг

Дома Миша, мучимый совестью и тревогой за Игоря, рассказал всё подробно, а опасаясь, что родителей может возмутить ещё и безнаказанность его жестокого поступка, подробно рассказал и о наказании в уборной (правда, про «говно» Миша сказать не решился).

Но родителей, особенно папу, заинтересовала не столько вся трагедия, сколько её последний акт. Он ещё вдруг вспомнил другие подзатыльники, о которых проговаривался Миша, и в третий раз за этот день ужасное слово прозвучало в Мишином присутствии. Да ещё дома!

— Каждое… (ну, в общем, — это самое) будет поднимать на него руку!

Произнёс это папа по-соседски, без всякой жеманности.

На следующее утро в садик Мишу отводил уже он сам. Сразу, только сняв с Миши пальто, он решительно прошёл в кабинет Лилии Ивановны, а перехваченный его железной рукой Миша еле успевал перебирать ногами.

— Доброе утро, — вежливым, тихим голосом начал папа, но Миша отчётливо услыхал дальние погромыхивания в его голосе. — Я хотел бы поставить вас в известность, что если я каким-нибудь образом узнаю, что мой сын получил хотя бы один подзатыльник, — в этом месте папин голос стал похож на голос дяди Келы, бандита с соседнего двора, — я приду и каждой отверну голову, как курчонку!

Папа показал руками, как он это сделает.

— Каждой! — добавил он и очень определённо ткнул пальцем в направлении лба Лилии Ивановны.

Надо сказать, что своей хулиганской решительностью папа пугал не только Мишу. Обычно весёлый и добродушный, в критические минуты он становился дерзким и жестоким. Однажды, когда маму попытались обидеть на улице, Миша увидел, как папа умеет бить. До этого он считал, что самое страшное на свете, — это ремень…

Огромная физическая сила, контузия на фронте и то, что друзья отца называли непонятным словом «штрафбат», подталкивали папу иногда на немыслимые поступки. И сейчас Миша не испытал радости по поводу объявившейся в садике мощной защиты в папином лице, а испугался того, что папа может и в самом деле открутить головы всем воспитательницам и техничкам и даже самой Лилии Ивановне. Зрелище это показалось Мише чудовищным.

Но Лилия Ивановна не испугалась.

— Ну вот что, — ледяным голосом сказала она, — вы нас тут не пугайте! Теперь я вижу, в кого сыночек. Он будет головы в кровь расшибать, а папаша их будет откручивать! Хороша семейка! Яблоко от…

Побелевший папа шагнул к столу и протянул растопыренные пальцы.

— Что вы делаете! — взвизгнула Лилия Ивановна. — Я милицию…

— Я тебе дам милицию, — прошептал папа, и Миша зажмурился. — Я повторять не буду! Узнаю про подзатыльники — берегитесь!

— Да какие такие подзатыльники! — нервно заговорила Лилия Ивановна. — Вы знаете, что он с Игорем Долговым сделал?

— Я всё знаю, — тихо сказал папа, — и про Валентину Борисовну, и про тётю Нину, и про этих шмакодявок из педучилища — тоже знаю…

— А что педучилище? Миша, — строго обратилась она, — вас что, практикантки били по голове?

Мише стало совсем страшно. Он понял, что к обезглавленному коллективу садика теперь прибавятся ещё и две практикантки.

— Не-е-ет, — фальшиво заулыбался Миша. — Мы подпрыгивали, и они нам по голове не попадали…

— Вы ребёнка в это дело не впутывайте, — папа задвинул Мишу за спину. — И сводить с ним счёты не вздумайте, я узнаю.

— Да что это за тон вы себе позволяете! — опять заофициальничала Лилия Ивановна. — Вы как отец, конечно, вправе интересоваться ребёнком, мы и так, сами хотели вас пригласить, вы даже вправе и потребовать, но и мы требуем от вас воспитания. Что это за кровавые истории затевает ваш сын!

— Сначала с подзатыльниками разберёмся! — перебил её папа.

— Да, за рукоприкладство, — если, конечно, оно было, — мы воспитателей накажем, но и вы со своей стороны…

— Можете не сомневаться! — опять угрожающе пообещал папа и многозначительно показал палец. Затем он удалился, и Миша вылетел вслед за ним.

В этот день у них в группе была баня. То, что день начался с папиной головомойки в кабинете Лилии Ивановны, было просто совпадением, но Миша это отметил. Папа, уходя, пригрозил Мише: «А ты тоже смотри там, веди себя правильно, а то и тебе шею намылю». А тут как раз банный день объявили, ну Миша это и зафиксировал.

Сразу после завтрака была, как сказала тётя Нина, «помойка» девочек.

Огромная желтоватая ванна помещалась в их уборной. Там ещё было три унитаза, и всегда сильно пахло хлоркой. До недавнего времени каждый, кто хотел, как говорила мама, «по-маленькому», и, как говорила тётя Нина, — «попысать», шёл себе туда, ничуть не заботясь, один он идёт или в компании с противоположным полом. Единственно, что Миша про себя отметил, что мальчики это делают всегда стоя, а девочки всегда сидя. Хотел всё расспросить, но то стеснялся, то забывал…

«По-большому» они всегда старались делать дома — долго сидеть в уборной не разрешала Валентина Борисовна. Она же недавно вдруг объявила, что отныне мальчики должны ходить в «туалет» отдельно от девочек, а девочки — от мальчиков, и все — обязательно! — должны спрашивать разрешения.

— Вы уже большие, скоро в школу, нужно знать дисциплину!

Она говорила «диссыплину».

И вот сегодня, в первый же детсадовский банный день, девочек решили мыть отдельно от мальчиков, а это немедленно сосредоточило Мишу: по-че-му?

Всех девочек увели в спальню. Дверь в неё вела из небольшого тамбура, из которого выходило три пути: в спальню, в туалет и в группу. В спальне их, видимо, раздели и по очереди водили на экзекуцию. Даже в группе пахло горячей водой и мылом.

Кое-кто из мальчиков уселся вдоль стены на ковёр — дорожку, уложенную от входной двери до двери в тамбур. Дверь была открыта, ожидающие своей очереди девицы мотались из тамбура в спальню и обратно и возбуждённо хихикали. Мальчики посматривали в эту открытую дверь, но кроме трусиков, маечек и расплетённых волос, ничего не видели.

Рядом с Мишей на ковре оказался Гена Пройченко, жевавший треугольную вафлю с розовой начинкой, под названием «микадка».

— Дай кецик, — без особой надежды потребовал Миша.

— ! — издал Генка носом два отчётливых звука, обозначающих «не-а!»

Миша заскучал и опять посмотрел на дверь. И вдруг…

Таня Ивлева, уже приготовленная к погружению в ванну, но, видимо, ещё ожидавшая чего-то, появилась в дверном проёме и с хихиканьем выглянула в группу.

Миша остекленел. То есть такого изумления он не испытывал уже очень давно. Всю жизнь. И в самом деле похожая на сдобную булочку голенькая Таня Ивлева стояла, держась голой рукой за дверной косяк, кривила лукавую мордашку, а в том месте, где у Миши располагалось… располагались… Валентина Борисовна орала: «Не трогай глупости руками!»… где у него были эти самые «глупости», у неё не было НИ-ЧЕ-ГО! Только это… ну, складочка какая-то несерьёзная — и всё!

Когда Миша снова обрёл дар речи, он ткнул локтем Генку и зашептал, как малахольный:

— Генк! Ты видал?

— Чево? — прошамкал Генка набитым ртом.

— Чево-чево! Да у Таньки вон ничего нету там! Смотри, смотри!

— Да видел я, — лениво, не глядя в сторону двери, ответил Генка. — Двешти раж. У Ленки — шештрухи видел, у Мушки Дворецкой видел — сама мне показывала.

— И что же, у всех ничего нет?

— Шмотри, — Генка спустил чулок с правого колена. — У них вот так жделано, — он двумя пальцами сморщил кожу на коленке, получилась одна большая складка. Миша долго смотрел молча, потом нерешительно спросил:

— А чем же они это… ну…

— Ешть там у них уштройштво. Я видел.

Миша потрясённо затих. Ведь во всех своих фантазиях и снах он видел голенькую Таню во всём такую же, как и в жизни… Кроме одного: в этом самом месте у неё было… всё точно так же, как и у него… Точно так же…

— Генк, задышал Миша в Генкино ухо. — Генк, а как это ты у Муськи… ну… смотрел это?

— Шкажал же, — шама покажала!

— Как это?

— А ты чево, тоже хотишь?

— Хочешь, — поправил Миша.

— А ну тебя! — Генка обиделся и отвернулся. Но Миша уже не мог отстать.

— Генк, ну Генк, ну скажи. Ну как ты её уговорил?

Генка снисходительно усмехнулся.

— Да я ей шам швоё покажал… Первый.

Миша был так потрясён полученной информацией, что вторую часть дня прожил, как во сне. Было за это время два сильных впечатления, но и они не задели Мишу глубоко. Первое, когда принялись купать мальчиков, Мишу даже не повели раздеваться.

— А меня-а? — привычным садиковским капризоном затянул Миша.

— А у тебя ревмати-и-зьм, тебе нильзя-а — затянула в ответ Валентина Борисовна, но немножко с другой интонацией и через мягкий знак: «зьм», а тётя Нина поджала губы, как мачеха из мультика «Двенадцать месяцев».

И Миша остался в группе с девочками. Те играли в свои дочки-матери, шептались, делали круглые глаза, — воображали, в общем, — а Миша смотрел на них и представлял себе каждую, как Таню Ивлеву, и эта их незавершённость, отсутствие у них такой важной детали волновала Мишу невероятно, вызывая то жгучее любопытство, то жгучую жалость.