Наследница по кривой - Наталья Астахова

— Спасибо, учту. Но пока не вижу необходимости.

— И все-таки школу она пропускать не должна. Повлияйте.

— Попробую.

Вот и учительница осталась крайне недовольной.

Легко сказать — повлияйте. А как? Мне жалко ребенка, который семь часов в день должен находиться под влиянием людей, которые на вопрос о китайской поэзии предлагают обратиться к психиатру.

Но ведь нужно же закончить эту проклятую школу. Говорить об этом спокойно не могу. Кричу. Мы снова ссоримся. Она уходит. Ее долго нет. Я лежу и плачу.

Не услышала, когда она вошла. Уши-то залиты. И не увидела. Глаза-то зареваны. Какое-то смутное пятно проплыло передо мной. Встаю. Прочищаю уши. Вытираю глаза. Смотрю на нее. Снова орать? Просто обнять, прижать к себе? Что и делаю. Теперь плачет она. Целую в темечко. Волосы пахнут сигаретным дымом. Молчу.

— Ма, правда, ты меня не хотела?

— Неправда.

— Я же тебе жизнь испортила.

— Во-первых, тогда я еще не знала, что это случится. Во-вторых, это тоже неправда.

— Ты нелогична.

— Опять неправда. У меня все по полочкам, все расписано, на все ярлыки, всегда знаю, как надо.

— Ой, кто это тебе сказал?

— Ты сегодня утром.

— Тебя обманули.

— Не в первый раз, привыкла.

Поплакали, разошлись, повздыхали, уснули.

Так все-таки, если не будет младшей дочери, может ли единственная считаться и старшей тоже? Стоит ли ждать внучки, чтобы передать ей… А что передавать? Кровь останавливать умею, кажется. Но когда из меня хлестала эта самая кровь, останавливали ее врачи, без моей помощи. Один раз, разозлившись, пожелала, чтобы сгорела ферма в отстающем колхозе, куда меня посылали делать материал об их трудностях. Ферма сгорела, ехать не пришлось. Но может быть, она бы сгорела и без моих пожеланий. Все-то у них к тому шло.

Что еще? Предвидеть будущее? Не могу. Вернуться в прошлое? Это каждый может. Летать? Метлы нет. На щетке — это у многих получалось, у меня нет. Раньше умела просто так, без подручных средств.

Недавно хотела вспомнить, может быть, получится. Недалеко. Хотя бы на крышу соседнего дома. Он предназначен на снос. Жильцов уже выселили. Окна выломали, двери вышибли. Стены еще стоят, крыша целая. С моего подоконника до этой крыши — всего ничего.

Ночь. Окошко настежь. Руки в сторону. И — раз… Ошибка та же, что и у нашей больной экономики: попытка преодолеть пропасть в два прыжка. Еле успела зацепиться за карниз крыши. Старый шифер не выдержал, подался под тяжестью моего совсем не легкого тела, полетел вместе со мной. Но не вверх, как могло бы получиться у порядочной ведьмы, а вниз, по закону всемирного тяготения. В последний момент, уже почти у земли напряглась, спланировала, чуть-чуть подбросила себя, но все равно грохнулась пребольно, коленками на битый кирпич. И локтями тоже, и еще сверху огрело куском шиферины. Так и надо. Долеталась.

Утром пришла на работу ободранная. На сочувственные расспросы коллег ответила честно:

— Пыталась взлететь на крышу соседнего дома.

Естественно, это было воспринято, как очередная шутка. Ведь никогда не верят, если говоришь правду. А если пишешь — тем более. Тебе приклеят ярлык фантаста или еще что-нибудь похуже.

Вот и теперь. Плывет за окном непонятное время суток, странное время года. Белая ночь. Странный чужой северный город.

Мне здесь душно и неуютно. Мне здесь плоско. Напрягаю в себе остатки ведьмовских сил и переношусь то ли силой воображения, то ли еще какой нечистой силой в свой южный, свой гористый, свой теплый, но не душный, жаркий, но не удушающий край.

Здесь нормальная ночь. Темная. Звезды родинками рассыпаны по чистому телу неба. Взлетаю. Выше. Лететь трудно. Я не умею этого делать, потому, что не верю, что это возможно. Хочется присесть куда-нибудь. На телебашню хотя бы. А током не убьет? Но я же не верю в электричество. А если во что-то не веришь, то его как бы и нет. Даже если тем, чего как бы и нет, пользуешься.

Да, пусть будет телебашня. Высоко и далеко видно. Хотя и темно. Внизу огни. Они тоже родинками рассыпаны по сонному телу города.

Спит город. Спят люди. Они устали. Выпили свои таблетки для сна.

Не все спят. На автостоянках для грузовиков дальнего следования работают девочки, называемые шоферами «плечевые». Потому что они ездят на определенные расстояния — плечи. Не дальше. Сферы влияния поделены между ними, как между детьми лейтенанта Шмидта. Залезешь на чужую территорию могут быть неприятности. На своей территории они тоже могут быть. Можно замерзнуть на дороге, если долго никто не подбирает. Могут убить те, которые подобрали. А могут и замуж взять. Те же, которые подобрали. Кому как повезет. Судьба. Мне жалко «плечевых» девочек. Грязных, испитых, избитых. И тех, которые обслуживают иностранцев за валюту, тоже.

Мае жалко шоферов грузовиков, которые покупают любовь «плечевых» за бутылку вермута. Жалко иностранцев, которые покупают любовь за валюту. И журналистов, которые взахлеб расписались об этом, тоже жалко.

Сижу на телевышке и исхожу жалостью ко всему и ко всем. К милиционерам, которые бдят. К дворникам, которые утром выйдут убирать город. К старушкам, которых, кроме меня, пожалеть некому. К детям, которые вопят по ночам, не по своей воле явившись на этот свет. К их матерям, которые хотят спать, но им мешает недавно приобретенное материнство. К подросткам, которые ворочаются в своих постелях, наслушавшись до одури рока, надышавшись какой-то гадости, спрятав голову в целлофановый пакет. К их матерям, которые не спят, устав от своего тяжелого материнства.

Жалею. Ответработников, у которых отобрали портфели. И тех, которые эти портфели получили. Рабочих газетной экспедиции, которые сейчас увязывают в пухлые пачки очередные наши крики, воплощенные в газетные строки.

Жалею. Своего соседа, ветерана партии, который, видно, так и не дождется новой квартиры. Наш старый дом, который вот-вот снесут. Церковь, в которой идет реставрация. Голубей, прижавшихся под карнизами крыш старых домов.

Себя не жалко. Так мне и надо. За то, что с самого начала знала, чего хочу, а теперь не знаю, что делать с тем, чего добилась. Работа, дом, ребенок, независимость. Кочую из истерики в истерику. Кричу, вою, не знаю, куда себя деть.

Телевизионная вышка молчит. Глухая ночь. Передачи кончились. Мне неудобно сидеть на верхушке этой дурацкой башни. Боюсь, что не смогу слететь отсюда плавно и снова грохнусь, как тогда с крыши. Но высота-то куда больше. Ободранными коленками не отделаться. А может быть, это и к лучшему? Чтобы всмятку, вдребезги.

Это очередная истерика. Есть долги, есть обязательства. Сейчас, например, нужно вернуться в город, который в народе любовно называют колыбелью революции. Дождаться, когда проснется ребенок, сводить его в очередной музей, накормить, повоспитывать, попытаться убедить, что нужно ходить в школу и нельзя курить так много.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});