Пятница, или Тихоокеанский лимб - Мишель Турнье

Несмотря на то, что Робинзон тщательно обыскал весь корабль, он так и не нашел там ни болтов, ни гвоздей. Поскольку у него не было и коловорота, сборка частей шлюпа с помощью штифтов также отпадала. Робинзону пришлось крепить деревянные брусья шипами, вбивая их в гнезда. Он решил закалять шипы на огне перед тем, как загонять их в гнезда, а потом смачивать морской водой, чтобы они, разбухнув, держались намертво. Сотни раз деревянные колышки раскалывались и лопались то под его ножом, то на огне, то в воде, но Робинзон упорно начинал все сначала, бесчувственный, как сомнамбула, презревший нетерпение и усталость.

Буйные ливни и тяжелые белые облака на горизонте возвестили ухудшение погоды. Однажды утром небо, обычно ясное, приняло вдруг металлический оттенок, обеспокоивший Робинзона. Прозрачная голубизна предыдущих дней сменилась мутной, свинцовой синевой. Вскоре плотная пелена туч заволокла небосвод от края до края, и первые увесистые капли дождя забарабанили по корпусу «Избавления». Сперва Робинзон решил пренебречь этой нежданной помехой, но потом ему пришлось прервать работу, чтобы стащить с себя намокшую, стеснявшую движения одежду. Он сложил ее под законченной частью бота и постоял с минуту под ливнем, наблюдая за тем, как теплая вода, струящаяся по телу, размывает грязь и жир и темными ручейками стекает вниз. Рыжие волосы Робинзона, разделенные струями дождя на блестящие пряди, да и весь облик сделали его похожим на какого-то зверя. «Золотой тюлень», — подумал он со смутной улыбкой. Потом он помочился, с удовольствием внеся таким образом свою скромную лепту в бушующий вокруг потоп. У него наступили своего рода каникулы, и он, в порыве ликования, выкинул два-три коленца перед тем, как бегом кинуться под укрытие деревьев, спасаясь от слепящих струй дождя и свирепых налетов ветра.

Ливень пока еще не проник сквозь плотный покров листвы, хотя барабанил по ней оглушительно и упорно. Теплый пар поднимался с земли, теряясь в кронах деревьев. Робинзон со страхом ждал момента, когда вода все-таки пробьет листья и обрушится на него. Он заметил, что почва под его ногами быстро набухает, превращаясь в жидкую грязь, хотя ни одна капля еще не упала ему на голову или плечи. Наконец он понял, что происходит, увидев, как дождь узенькими ручейками струится по глубоким бороздкам в коре стволов, словно специально для того прорезанным. Несколько часов спустя заходящее солнце, проглянув между горизонтом и нижней линией облаков, залило остров багровым светом; дождь продолжал хлестать с прежней силой.

Порыв детской радости, охватившей Робинзона, исчез, так же как и опьянение исступленной работой. Он погрузился в мрачную бездну одиночества, покинутый всеми, нагой среди этого Апокалипсиса, в жутком соседстве с трупами, гниющими рядом, на разбитом корабле. И лишь много позже он постиг все значение этого первого опыта наготы. Разумеется, ни климат, ни смутное чувство стыдливости не обязывали его носить одежду, принятую у цивилизованных людей. Но если до сей поры он одевался не думая, по привычке, то теперь именно глубина отчаяния побудила его измерить всю ценность этой брони из шерсти и льна, в которую облекло его человеческое общество и которую он сбросил всего миг назад. Нагота — это роскошь, ее может безнаказанно позволить себе лишь тот человек, что живет в согревающем окружении себе подобных. Для Робинзона, пока душа его оставалась прежней, эта нагота стала убийственным испытанием, дерзким вызовом Богу. Лишенная жалких покровов — ветхих, изодранных, грязных, но унаследованных от многих поколений человеческой цивилизации и пропитанных человеческим духом, — его слабая белая плоть была теперь отдана на произвол грубых, безжалостных стихий. Ветер, кактусы, камни, а теперь вот еще и этот багряный зловещий свет окружали, терзали и умерщвляли свою беззащитную добычу. Робинзон почувствовал, что гибнет. Подвергалось ли когда-нибудь человеческое существо более жестокому испытанию? Впервые после кораблекрушения с губ его сорвались слова протеста против жестокости Провидения. «Господи, — прошептал он, — если Ты еще не отвратил лица от смиренного раба Твоего, если не хочешь, чтобы он сгинул под тяжелым гнетом скорби, какой Ты покарал его, подай мне знак! Дай знать, что Ты не оставил меня!» И он замер в ожидании, крепко сомкнув губы, похожий на первого человека под Древом Познания, когда земля еще не обсохла от схлынувших вод Потопа. Дождь злее забарабанил по листве; казалось, все вокруг вот-вот растворится в густых парах, поднимавшихся от земли, и вдруг Робинзон увидал на горизонте радугу — такую широкую, такую сияющую, что ему почудилось: она создана не природой, но Высшим Существом. То была и не радуга даже, а почти идеальной формы ореол, если не считать нижней его части, скрытой в волнах, — ореол, который волшебно переливался всеми семью цветами.

Ливень прекратился так же внезапно, как и начался. Робинзон нашел свою одежду, а вместе с нею смысл и необходимость своей работы. Он быстро преодолел короткую, но знаменательную душевную слабость.

Робинзон был поглощен выгибанием шпангоута под нужным углом, для чего налег на него всем телом, как вдруг испытал смутное ощущение, что за ним наблюдают. Он вскинул голову и встретился взглядом с Тэном — псом с «Виргинии»; это был сеттер-полукровка, ласковый, как ребенок; в момент кораблекрушения он находился на палубе вместе с вахтенным. Пес замер как вкопанный, сделав стойку, в десятке шагов от Робинзона и настороженно глядел на него. Сердце Робинзона забилось от радостного волнения. Наконец-то он уверился, что избежал гибели не один! Он шагнул к псу, ласково окликая его по имени. Тэн принадлежал к той породе собак, которым жизненно необходимо человеческое присутствие, голос и рука хозяина. Казалось странным, что он сразу не кинулся к Робинзону, визжа от счастья, извиваясь всем телом и самозабвенно виляя хвостом. Робинзон уже подошел к псу почти вплотную, как вдруг тот попятился, злобно ощерился и глухо зарычал. Потом одним прыжком оказался в кустах и мгновенно исчез из виду. Несмотря на изумление и разочарование, Робинзон ощутил огромную, согревшую его радость; все последующие дни она помогала ему работать. Кроме того, необъяснимое поведение Тэна несколько отвлекло его мысли от бота, направив их в иное русло. Неужто страдания и ужасы кораблекрушения свели бедного пса с ума? Или же скорбь по умершему хозяину была столь жгучей, что отвратила Тэна от других людей? Но тут Робинзона осенило другое, испугавшее его предположение: уж не провел ли он на острове столько времени, что пес успел полностью одичать? Сколько же дней, недель, месяцев, лет миновало со дня гибели «Виргинии «? Голова у Робинзона пошла кругом, когда он задал себе этот вопрос. Он словно бросил камень в бездонный колодец и теперь тщетно ожидал шума от его падения в воду. И Робинзон поклялся себе отныне ежедневно делать зарубки на дереве и отмечать крестом каждый прошедший месяц. Потом, забыв обо всем, вновь с головой погрузился в строительство своего «Избавления «. Под его руками постепенно вырисовывались контуры будущего суденышка — широкого одномачтового бота с низким тяжеловатым форштевнем. Его водоизмещение равнялось четырем-пяти тоннам — минимум для судна, которому предстояло одолеть, если повезет, переход от острова до чилийского побережья. Робинзон решил соорудить всего одну мачту с треугольным рыбацким парусом — тот был довольно большой площади, но легко управлялся одним человеком, а главное, хорошо выдерживал поперечные, дующие с севера или с юга ветры, которые следовало принять во внимание, двигаясь на восток. Мачта проходила через рубку и заглублялась в киль таким образом, чтобы составлять единое целое с корпусом судна. Перед тем как настилать палубу, Робинзон в последний раз нежно ощупал внутренние борта, их гладкие, идеально пригнанные доски и, улыбаясь от счастья, представил себе, как будут сочиться между ними капли воды, когда он спустит бот на воду. Это было вполне нормально: лишь через несколько дней, после того как дерево разбухнет от влаги, корпус станет водонепроницаемым. Настилка палубы, опирающейся на бимсы, которые связывали борта, заняла у Робинзона несколько недель исступленной работы: ее ни в коем случае нельзя было затягивать, ибо судно следовало спустить на воду до начала сезона дождей — ведь они грозили подмочить припасы, необходимые человеку при столь долгом переходе.

Робинзон очень страдал от отсутствия пилы. Этот инструмент невозможно было изготовить самому, а ведь он позволил бы ему сэкономить многие месяцы работы ножом или топором. Однажды утром он решил, что навязчивые мысли о пиле свели его с ума: проснувшись, он услышал звук, который мог возникнуть только при пилении. Временами шум стихал, словно пильщик делал передышку, потом возобновлялся с прежней силой — такой же монотонный и ровный. Робинзон потихоньку выбрался из-под козырька скалы, где привык ночевать, и на цыпочках стал подкрадываться к источнику шума, пытаясь заранее совладать с потрясением при виде пока еще неведомого человеческого существа. И что же: у подножья одной из пальм он наткнулся на гигантского краба, который распиливал клешнями кокосовый орех. Другой краб, забравшись на дерево, тем же манером отделял орехи от ветки и сбрасывал вниз. Эта парочка членистоногих не обратила ровно никакого внимания на потерпевшего бедствие человека и спокойно продолжала свои шумные занятия.