Радуга в небе - Дэвид Лоуренс

— Когда тебе обратно? — спросила она.

— Это неважно, — ответил он, после чего беседа опять прервалась.

Товарищи Брэнгуэна собрались уезжать.

— Ты с нами или останешься?

— Да нет, поеду, — ответил он, нехотя поднимаясь; его обуревали ощущение никчемности всего происходящего и разочарование.

Он перехватил взгляд девушки — взгляд в упор, почти издевательский — и задрожал, стыдясь бессмысленности такого финала.

— Может, пойдем проведаем мою кобылу? — великодушно предложил он, трепеща от страха.

— С удовольствием, — ответила она и поднялась с места.

Она шла за ним следом, разглядывая его покатые плечи и матерчатые гетры для верховой езды Приятели Тома выводили из конюшни своих лошадей.

— Ты умеешь ездить верхом? — спросил он.

— Хотела бы научиться, да ни разу не пробовала, — сказала она.

— Так попробуй сейчас, — сказал он. Вспыхнув, он подсадил ее, хохочущую, в седло.

— Сейчас соскользну, ведь седло-то не дамское! — кричала она.

— Держись крепче, — приказал он, выводя лошадь за ворота.

Девушка держалась на лошади очень неуверенно, вцепившись ей в гриву. Поддерживая девушку, он положил руку ей на талию, потом обнял ее крепче и, изнемогая от желания, медленно пошел с ней рядом.

Лошадь шла по берегу реки.

— Обхвати ее ногами — удобнее будет, — сказал он.

— Наверное, — сказала она.

В то время в моде были очень пышные юбки, и девушка ухитрилась сесть по-мужски, не нарушив приличий, скромно прикрыв юбкой красивые ноги.

— Так-то лучше, — заметила она, поглядывая на него сверху вниз.

— Ясно, лучше, — сказал он, чувствуя, как тает под ее взглядом. — Я вообще не знаю, зачем придумали это мученье с дамскими седлами, когда женщина едет, как кособокая.

— Так ты нас бросаешь, что ли? — кричали приятели Брэнгуэна, выйдя на дорогу. — У тебя теперь другая компания?

— Не ваше дело!

— Ты тут надолго обосновался? — кричали они.

На что он ответил: «К Рождеству буду», а девушка заливисто расхохоталась.

— Ладно, тогда счастливо оставаться, — кричали приятели.

И они уехали, оставив его очень сконфуженным, но старавшимся не смущаться в обществе девушки. Вскоре он вместе с ней вернулся в гостиницу, где, поручив лошадь заботам конюха, они отправились в лес, хотя сам он толком не знал, зачем они идут туда и что там будут делать. Сердце у него колотилось как бешеное от этого, как он думал, необыкновенного приключения, он сгорал в огне желания.

Когда все было кончено, по телу разлилось ощущение счастья. Вот это здорово, ей-богу! Весь день он провел с девушкой и хотел бы остаться с ней и на ночь. Она, однако, заявила ему, что это невозможно: вечером вернется ее кавалер, и ей придется быть с ним. Ему же, Брэнгуэну, не следует показывать, что между ними что-то было.

Она заговорщически и доверительно улыбнулась ему, отчего он смутился и почувствовал себя польщенным.

Уехать оттуда он не мог, хотя и обещал девушке к ней не лезть и не мешать ей. Он заночевал в гостинице и за вечерней трапезой увидел соперника: небольшого роста немолодого мужчину с мышиного цвета волосами и любопытной обезьяньей мордочкой — некрасивой, но обращавшей на себя внимание и по-своему привлекательной. Брэнгуэн решил, что он иностранец. Кавалер был с другим мужчиной, англичанином, сухопарым, жестким. Все четверо вместе сидели за столиком — двое мужчин и две дамы. Брэнгуэн не сводил с них глаз.

Он заметил, как ведет себя иностранец с женщинами — галантно, но с некоторым презрением, как с милыми зверьками. Девушка Брэнгуэна жеманилась и корчила из себя леди, но ее выдавал голос. Она изо всех сил старалась вновь завоевать своего кавалера. За десертом, однако, маленький иностранец, отвернувшись от стола, стал безмятежно шарить глазами по залу, как это делают мужчины без дамы. Брэнгуэн восхитился хладнокровным и умным его взглядом. Круглые карие глаза с темными обезьяньими зрачками глядели невозмутимо, беззастенчиво разглядывая окружающих. И остановились на Брэнгуэне. Того поразило, что иностранец не стесняется так разглядывать совершенно не знакомого ему человека. Брови над круглыми, внимательными и в то же время безучастно глядящими глазами были приподняты, а выше была каемка морщин, тоже как у обезьянки. Лицо немолодое и словно без возраста.

И самым поразительным было то, что человек этот был безусловно джентльменом, аристократом. Девушка катала по скатерти крошки, смущенная, недовольная, сердитая.

Позже, когда Брэнгуэн неподвижно сидел в холле, чересчур взволнованный и растерянный, чтобы действовать, незнакомец подошел к нему и приветливо, с очаровательной улыбкой предложив ему папиросу, сказал:

— Покурим?

Брэнгуэн никогда не курил папирос, но взял одну, неловко ухватив ее толстыми пальцами, покраснев до корней волос. Потом, вскинув на незнакомца мягкий взгляд своих голубых глаз, он заметил почти сардоническую ухмылку иностранца и то, что глаза его под тяжелыми веками глядят иронически. Иностранец уселся возле него и завел с ним беседу, в основном — о лошадях.

Брэнгуэну мужчина этот нравился — нравилось его безукоризненное изящество, такт, неизменная обезьянья уверенность. Они говорили о лошадях, о Дербишире и о земледелии. Незнакомец был ласков и искренне доброжелателен, и Брэнгуэн воодушевился. Он радовался близости с этим немолодым сухощавым человеком. Беседа текла приятно и непринужденно, и темы ее были неважны. Важен был сам тон — изящество стиля, красота общения.

Они говорили долго, и Брэнгуэн краснел, как девица, когда собеседник не понимал его словечек. Потом они пожелали друг другу спокойной ночи, обменявшись рукопожатием. Иностранец с поклоном повторил пожелание:

— Спокойной ночи и bon voyage.

И он направился к лестнице.

Брэнгуэн поднялся к себе в комнату, лег и стал смотреть на звезды, на летнюю ночь, чувствуя в душе смятение. Что все это значит? Оказывается, есть жизнь, не похожая на ту, которую он знал. И много ли в ней того, что ему неведомо? С чем же он только что соприкоснулся и каким образом это соотносится с ним? И где сосредоточена подлинная жизнь — там, где находится он, или же вовне?

Он заснул, а наутро ускакал еще до того, как встали другие постояльцы. Ему не хотелось сталкиваться с ними опять при свете дня.

Все в нем было взбудоражено. Эта девушка, иностранец, он даже не знал, как их зовут. Но они пошатнули основы его бытия, поднесли спичку к его укрытию, которому теперь грозил огонь. Из двух знакомств встреча с мужчиной была, пожалуй, важнее. Ну, а девушка…

И не умея прийти к определенному выводу, он вынужден был оставить все как есть. Опыт не поддавался осмыслению.

Результатом двух этих встреч было то, что он непрестанно и сосредоточенно мечтал о сладострастной бабенке и новой беседе с маленьким смущенным иностранцем с древними и непонятными корнями. Едва оставшись один, едва освободившись от дел, он начинал рисовать в своем воображении тесную близость с людьми изящными и утонченными, подобными иностранцу из Мэтлока, и в этой близости находилось место и для сладострастия.

Он жил, поглощенный одной лишь реальностью мечты. Блестя глазами, он жил с высоко поднятой головой, наслаждаясь радостями аристократического изящества, мучаясь тягой к той девушке.

Мало-помалу радость поблекла и огонь померк, в нем обозначились холодные и грубые очертания повседневности. Он возмутился. Неужто мечта ему лишь померещилась? Противясь убогости тесных пределов реального, он упирался, как бык в воротах, не желая возвращения к привычной монотонной жизни.

Пытаясь раздуть искру огня, он пил больше обычного, но огонь все равно угасал. Банальность заставляла его стискивать зубы, но не сдаваться, и все же банальность эта сурово и неминуемо раскидывалась перед глазами, охватывая его со всех сторон.

Он задумал жениться, захотев оседлости, устойчивости, стремясь выпутаться из тягот своего положения. Но как это сделать? Он чувствовал, что не в силах пошевелиться. Он был как насекомое в птичьем клее, которое он однажды видел и воспоминание о котором стало его навязчивым кошмаром. Он чувствовал теперь ярость бессилия.

Требовалось что-то твердое, чтобы, ухватившись, вылезти. Он упорно продолжал глазеть на молодых женщин, ища, на ком бы из них он мог жениться. Но ни одна не вызывала у него желания. И при этом он сознавал, что идея жить среди людей утонченных, как тот иностранец, смехотворна.

Но он продолжал мечтать, свыкнувшись с мечтами и не желая смириться с реальностью Коссетея и Илкестона. Так он и посиживал в уголке «Красного льва», куря и мечтая, а поднимая кружку пива, отказывался произнести хоть слово, самому себе напоминая жадного батрака за общим столом, боящегося на секунду оторваться от миски.

А порой его охватывало яростное беспокойство, желание уехать, уехать немедленно. Его увлекали мечты о дальних странах. Но как попасть туда? К тому же всеми своими корнями он был здесь, на ферме, в своем доме, на своей земле.