Во что бы то ни стало - Анастасия Перфильева

— Пишите, — твердо сказала нянечка и сложила на груди большие, распухшие от стирки руки. — Какой уж он теперь господин-то! Ну, да ладно. Пишите.

ПРАВО НА ЖИЗНЬ

По дороге на Армавир тянулись четыре подводы. Люди, сидевшие на них, были похожи на мешки: привалившись друг к другу, они покачивались, как неживые. На последней подводе поверх вороха кукурузной соломы лежала покрытая одеялом Лена. Ее голову поддерживала сгорбившаяся Кузьминишна.

Белые клокастые тучи висели над головой. Шел дождь пополам со снегом, и поле по обе стороны дороги чернело и дымилось, как огромная лужа. Возница — он был один на все подводы — вдруг выругался и спрыгнул на землю. Лошади, хрипя и налезая друг на друга, остановились: за поворотом открылся крутой оползающий спуск к реке.

— Коням не сдержать. Вылазь пеши! — надрывно закричал возница.

Люди неохотно полезли с подвод. Кузьминишна оправляла на оставшейся лежать Лене одеяло, мелко крестила ее. Первая лошадь, приседая на задние и вытягивая передние ноги, стала осторожно спускаться по склону. И вдруг, сорвавшись, побежала. Ее настигала вторая, третья…

Кузьминишна отчаянно закричала. Возница громадными прыжками догонял лошадей, но подводы, гремя и подпрыгивая, свободно неслись под уклон, и первая, со вздыбившейся лошадью, уже взлетала на бревенчатый мост. Ветер сорвал с последней подводы одеяло, оно на секунду задержалось, повиснув на перилах, и упало в черневшую реку.

— Леночка! Лена!!

Кузьминишна бежала с горы, скользя и падая, а подводы пересчитывали бревна моста. Лена больше не лежала — стояла на четвереньках. Ее трясло и подкидывало, но она, видно, плохо соображала, что происходит. Кузьминишна наконец догнала подводу, неловко вспрыгнула на нее. Лошади сбегали с моста по более пологому склону.

В ложбине темнели разбросанные домишки, сквозь дождь мигали редкие огни.

У перекрестка подводы остановились: одна дорога сворачивала вправо, вторая спускалась к станице. От моста, шлепая по лужам, спешили забрызганные грязью люди. Кузьминишна соскочила, охая, побежала обратно к мосту, но река так далеко унесла уже ушедшее в воду одеяло, что она вернулась обратно.

— Сади-ись! — тонко закричал возница.

Люди полезли на подводы.

— Как же мы теперь, доченька, а? — забормотала Кузьминишна.

Она взяла Лену на руки, тревожно смотрела на дорогу.

— Застынешь ты у меня без одеяла, хворая… До Армавира-то еще сколько? Отдавай деньги за полпути, отдавай! — вдруг закричала, боком наскакивая на возницу.

— Ты чего, баба, сдурела? — Он вытирал рукавом мокрое от дождя и пота лицо.

Кузьминишна всхлипнула, привалила Лену к плечу, подхватила с подводы узел и пошла по дороге вниз к далеким еще домам станицы. Дождь скоро, как завесой, скрыл от нее подводы, возницу, лошадей. Ноги разъезжались на мокрой глине, намокшие волосы хлестали по лицу, но Кузьминишна шла все быстрее. Девочка так и не поднимала с ее плеча горячей, со спутанными волосами головы.

* * *

Лена открыла глаза.

На потолке было много мух. Они так густо облепили его, что он гудел. Лена скосила глаза. На белом кирпиче сидел кто-то рыжий с усами. Вылез еще один такой же рыжий… Она догадалась: тараканы!

Попробовала поднять руку. Рука была тяжелая, а пальцы прозрачные, как свечечки. Лена все-таки погрозила тараканам. Подняла голову. Она лежала на печке, было тепло и удобно, но все приплясывало и кружилось.

Напротив висело кривое зеркало. Лена потянулась, заглянула в него; с печки на нее смотрел глазастый белый мальчишка. Поводила пальцами по голове и поняла: мальчишка — это она, потому что стриженая, только какими-то лестницами. А потом, даже не отодвинувшись от края, уронила руку, камнем полетела куда-то — уснула…

Проснулась она на следующее утро. Изба была пустая, голая, но чисто выметенная. В углу над столом висело очень знакомое деревянное распятие. На полу стояли два серых мешка. Скрипнула дверь, кто-то, пятясь, втащил еще мешок, прислонил к порогу… Лена громко ахнула, но получилось слабое: «а-ашь…» Это была нянечка!

Она обтерла о порог ноги и посмотрела на Лену. А Лена посмотрела на нее. Нянечка перебежала к печке, затряслась, не то засмеялась, не то заплакала… Лена сказала громко: «Нянечка!» — но получилось опять тихо: «…янечк!..»

Кузьминишна подставила табуретку, полезла к ней. Теперь уже Лена повторила ясно:

— Нянечка, ты?

— Я, доченька, я!

— Этап? — Лена поводила пальцем.

— Нет, доченька, нет!

— А Игорек?

Кузьминишна шершавыми ладонями взяла ее голову:

— Брата спрашивает, горе мое!

— А мама с Игорьком так и уехали?

— Не пропали мои ночи бессонные даром, спасла сироту! — громко и торжественно ответила нянечка. — В себя!.. В себя пришла!..

Она слезла с табуретки, подбежала к окну. Лена услышала: за стеной глухо, но так сильно, что вздрагивают стекла в окне, ухает что-то большое, тяжелое.

— Там кто? — спросила она.

— Чего — кто, доченька?

— Бахает.

— Стреляют это, Леночка!

— Кто стреляет?

— Ты ляжь, спи.

— Нянечка, а это? — Лена показала пальцем на мешки.

Кузьминишна подошла к печке, оправила безрукавку.

— Ляжь, Лена, спи. Ты спи, я тебе все, все расскажу. Нельзя тебе говорить…

Как сквозь туман, засыпая и просыпаясь, Лена слушала далекий голос. А Кузьминишна, привалившись спиной к печке, говорила, не отводя глаз от запотевшего окна, за которым висело низкое небо и глухо отдавались орудийные выстрелы. Говорила больше для себя, отводя душу. Из немигающих ее глаз выкатывались медленные слезы.

— Слушай, доченька, слушай! Как слезли мы тогда с подводы — ну куда тебя до города везти, застынешь хворая, одеяло-то унесло! — пришли сюда, в один дом сунулись — не пущают, в другой — не пущают, тифу боятся… А ты так и никнешь. Жаром от тебя, как от печки. Что делать, боже ж наш? Спасибо, одна научила: «Бежи, говорит, до крайней хаты, пустует она. Хозяева с атаманцами за Дон ушли, там с сиротой заночуешь». А время к ночи, холод, мзгла. Как пришла я с тобой, доченька, изба не заперта, ветер гуляет. Положила тебя на лавку, плачу-разливаюсь. Потом, гляди, очунела. Во двор выскочила, в сарае щеп да соломы насбирала, спички у меня с собой припрятаны были. Затворила дверь, перекрестилась и ну в чужой хате печь топить! Дыму, дыму… Пошла по избам. У кого Христа ради, а у кого за деньги вымолила для тебя яичек да молочка. О хлебе и не поминай — белые все поотбирали… А по станице тиф ходит, а ты у меня вся в огне горишь… Ножницы у соседки выпросила, волосочки твои состригла… Так и стали жить. Господи! Слезу я ночью с печки, сяду, сердце у меня так и зайдется. Ты коготочками стену скребешь. А то как закричишь: «Конь волосатый, снимите шубу!» Я тебя водицей либо молочком, вот и отойдешь. А тут, слышу, стрелять зачали. Так и грохают, чуть стекла не повылетали. Ничего, обошлось, стороной прошли, Шкуро этот на Пятигорск. Да…

Кузьминишна замолчала, и опять далеко и гулко ухнуло за окнами, так что затряслась печка. Лена потянула нянечку за тесемку повойника.

— А чем жить, чем жить? И тебя, хворую, поднимать надо, да и самой… И вспомнила я, доченька, ту пору, когда еще у Лизаньки, мамы твоей, в кормилицах не жила. Машенька, дочка моя, тогда только народилась, а мужик у меня помер. И пошла я, помню, из деревни к господам в соседнее имение, в ноги поклонилась: дозвольте поле барское с-под картошки перерыть, может, насбираю чего. И что ты думаешь, доченька? Пять мешков своими руками по картошине выбрала!.. — Кузьминишна повернулась к Лене и громко, блестя из-под седых бровей глазами, проговорила: — Смотри, доченька! Так и тут я который день, как рассветет, на чужих огородах кротом роюсь. Люди здесь незлые, допускают. А я насбираю — да в избу занесу. Спасибо, мешки в подполе были…

Кузьминишна засмеялась и смахнула со щеки слезу. За окном опять рвануло и покатилось. Лена давно уже спала, разметав бессильные руки. На лице у нее проступал румянец. Кузьминишна поправила ее свесившуюся руку, вернулась к окну. Оно быстро розовело и нежно позванивало — над полем поднималось большое зарево. И вдруг совсем близко лопнуло и застрекотало что-то.

Кузьминишна схватилась за раму: по улице тяжело проскакали на лошадях несколько человек в незнакомых зеленых шинелях и развевающихся башлыках. В дверь застучали громко, дернули засов… Кузьминишна бросилась в сени.

— Пустите, кто здесь живой! — рвался умоляющий голос. — Схороните, ловят…

Кузьминишна скинула засов. Кто-то в распахнутой шинели ворвался в избу. Повалился на лавку, стал сдирать с себя погоны. Лицо у вбежавшего было красное, точно обмороженное, но не грубое и странно знакомое.

— Нянечка, она, — ясно сказала с печки Лена.