Гефсиманский сад - Виктор Поповичев

– Не имеешь права, – многоголосо рявкнула толпа.

– А вы и у него национальность спросите!

– А чего спрашивать? Эти сволочи горой друг за друга. Я вчера за колготками стояла...

Кто-то вырвал из рук Никифора тетрадку, толкнул от двери, ударил в спину...

Поднявшись с асфальта, он отряхнулся, потер ушибленное место и пошел прочь от мебельного магазина.

Услышав скрип тормозов, остановился.

– Господин Пастухов?.. Госпожа просила передать вам, что обстоятельства вынудили ее срочно вылететь на Гавайские острова. Она решила несколько месяцев пожить на вилле, принадлежащей ее матери.

– Скатертью дорожка, – проворчал Никифор, доставая из кармана кулек с окурками. Выбрал какой посолиднее и закурил.

– Господин что-то сказал?

– Я сказал, чтоб вы срочно взяли мой личный самолет и отвезли госпоже ящик хозяйственного мыла.

– Зачем госпоже столько мыла? Господин пошутил?

– Это русское мыло. Разве на Гавайских островах есть такое?.. А теперь вези меня на мою виллу. Может, госпожа передумала лететь на Гавайские острова.

– Какое, черта тебе в глотку, мыло?! Ты чего посреди улицы торчишь, сволочь! Дай проехать!

Никифор перебежал дорогу и, подняв воротник, скорым шагом двинулся домой. «Авось пронесет», – подумал он.

АВТОПОРТРЕТ

Он услышал всхлипывания женщины и проснулся. Нет, ничего не снилось. Может, и не женщина плакала, а ребенок, живущий этажом выше. Сейчас было тихо. Открыв глаза, он долго смотрел в потолок и силился вспомнить лицо матери, которое знал лишь по фотографии, проданной вчера вместе с ажурной бронзовой рамкой случайному прохожему. «Надо было фотографию себе оставить, – подумал он, поднимаясь с кровати. – Выкинет... Зачем она ему?» Он даже хотел бежать туда, где состоялась купля-продажа, но не смог вспомнить места. Взгляд ткнулся в яркое пятно на выгоревших обоях. Опять напряг мозг, но вспомнил только рамку и эмалевые – в виде ромашек – медальоны в ее углах. «Ромашка... Отец называл ее Ромашкой». Ему стало жутко от мысли, что уже никогда не вспомнит родного лица. Пальцы потянулись к темному пятну на обоях, и хрусткая бумага затрещала под ногтями, обнажая штукатурку.

Подошел к окну, открыл форточку. Несколько минут вдыхал уличный воздух. «Я вспомню, – шептал он. – Обязательно вспомню. У нее были белые волосы и...» И все. Напрасно он вглядывался в себя. В памяти жили другие женщины. «Белые волосы... А глаза? Нет, не голубые... Карие?» Он облегченно вздохнул, снимая с себя часть вины, потому что на черно-белом снимке невозможно определить цвет глаз. Огрызком карандаша начал черкать на обоях, пытаясь вычислить возраст матери. Сломанный карандаш полетел под кровать. «Ромашка, – прошептал он, опустив голову, и посмотрел на ботинки, которые не снимал, даже ложась в постель, как, впрочем, и одежду, не считая ватника и шапки. – Надоело...»

Подрамник с холстом выполз из-под кровати, подпрыгнул и устроился на треноге, которая, поскрипывая, развернула холст к свету. Пальцы дрожащей руки постучали по холсту, и облачко пыли поплыло по комнате.

«Ромашка, – прошептал он. – Я сейчас нарисую ромашку...»

Стена разделяла два мира. Она была серой и твердой. На большом плоском камне лежал ханурик по кличке Дим. Лучи солнца подползли к нему, коснулись. Он открыл глаза и, потянувшись, сел. Вытащил из трещины в камне окурок, закурил и зашелся в кашле. Потянул еще несколько раз, бросил, растоптал окурок каблуком ветхого ботинка. Встал и пошел вдоль стены. Пройдя немного, он ударил ребром ладони по серому бетонному монолиту. Потер ушибленное место и грязно выругался. Следовавшая за ним подруга, Коншенс, вздрогнула, закрыла уши ладонями. Ударив по стене еще несколько раз и вволю наругавшись, лег на еще влажную от росы землю.

Вскоре он услышал шаги и увидел перед лицом ноги в импортных кроссовках. Они принадлежали Гольду.

– Хочешь, дам глоток, – предложил Гольд.

– Что взамен? – не поднимая головы, спросил Дим.

– Сам знаешь, что мне нравится... Ну так как? Дим глянул на сжавшуюся Коншенс.

– Что ты косишься на эту дуру? Все равно ты не убережешь ее. Сдохнет однажды.

Гольд еще что-то говорил, противно хихикая. Дим отвернулся, давясь кашлем.

– Слабак, – бросил сквозь зубы Гольд и пошел в сторону трущоб насвистывая.

Коншенс подошла к Диму и осторожно погладила ладошкой его вздрагивающее плечо. Он укусил травинку, пожевал. «Ударь-ударь-ударь», – пульсировало в воспаленном мозгу.

– Пожалей меня, – прошептала Коншенс.

Гольд выглянул из-за кучи мусора и хихикнул, показывая пальцем на стену.

– Я согласен! – крикнул Дим, поднимаясь. Он старался не смотреть на свою подругу. – Согласен.

Гольд не спеша приблизился. В глазах Дима запрыгали диковинные мушки.

– Прости, Коншенс, – хрипло выдохнул он. – В последний раз. Клянусь... в последний.

Дим размахнулся и опустил грязный кулак на хрупкое плечо подруги. Она, согнувшись от боли, закусила губы, чтобы сдержать стон. Гольд рассмеялся и бросил Диму фляжку. Тот подхватил ее на лету и, отвернув пробку, опрокинул над открытым ртом.

Гольд, продолжая хохотать, бросил к ногам Дима пачку сигарет:

– Завтра ты ее еще раз ударишь, но только в морду. Мне нравится, когда вы, ханурики, бьете своих подруг.

Дим не слышал последних слов Гольда. Он уже балдел, устроившись на своем камне. Ему было хорошо, кашель перестал драть глотку. Он усмехнулся, увидев молодых хануриков, с завистью поглядывавших в его сторону.

– О!.. Боже правый! – услышал Дим сквозь подступившую дремоту.

Стонала Коншенс.

– Ты еще жива? – спросил он, повернувшись к ней. – Вот и хорошо. Иди ко мне.

Он укрыл ее полой грязного пиджака. Она вытерла окровавленные губы ладошкой, доверчиво прижалась к своему хозяину и затихла.

Так они и лежали. Изредка Дим открывал глаза и смотрел на устроившихся неподалеку молодых хануриков. Среди них ходили пестрокрылые дневные гивины. Дневные гивины отличались добрым нравом. Дим заснул.

«Ромашка, – шептал он, шаря рукой под кроватью. – У нее были белые волосы». Он нащупал карандаш. Зубами обнажил грифель и опять вперил взгляд в точку за холстом. «Кто-то сказал, что я похож на мать больше, чем на отца», – вспомнил вдруг он и отправился в прихожую. Остановился перед зеркалом, вытер рукавом пыльное стекло и долго вглядывался в отражение, пытаясь отыскать в нем черты, которые могли бы принадлежать забытому лицу.

Проснулся он поздно вечером. Уродец Торо разбудил его своей колотушкой. Дим высвободил руку из-под головы Коншенс, поднял с земли камень и, выругавшись, швырнул его в предвестника прилета ночных хищных гивинов.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});