МУЗЫКАНТ В ЗАЗЕРКАЛЬЕ - toshiba

Сплошное фортиссимо, неверные темпы и фальшь. Сыграна

последним номером по требованию Гаука, хотя в программе шла

первым номером. Так что получилось: после танцев –

торжественная часть. Тем не менее, мне пришлось галантно

раскланяться с публикой и оркестром и даже пожать руки своим

могильщикам во главе с Гауком».

Письмо одиннадцатое (13 декабря 49 г.)

«Итак, испытания кончились. Все случилось примерно так, как я

себе и представлял. В событиях подобного рода самую большую

роль играют пересечения разных человечьих путей. Пленум стал

ареной битв и игралищем страстей. Произошло массовое

столкновение честолюбий. Сочинение мое было выдвинуто на

премию, но, немедленно, по требованию Захарова и Коваля,

вершителей судеб [курсив мой – А.Л.] задвинуто обратно. В

Секретариате произошел раскол. Чулаки был вынужден уехать из

Москвы на все время обсуждений. С моим сочинением можно

было поступить лишь двояко: либо превознесть, либо уничтожить,

ибо это диктуется темой сочинения – другого быть не могло.

Естественно, что превознесть, что сопряжено с массой почестей,

да к тому же именно меня, Секретариат не захотел; не захотел

потому, что не хотел ускорять свою гибель. Потому, сочинение

мое в докладе Хренникова и в резолюции (а также в газетах) было

названо ложным, неискренним, холодным, сумбурным и т.д.

Впрочем, в прениях было сказано и противоположное, например

Гнесиным, но это особой роли не сыграло. Итак, путь закрыт.

Надолго ли – не знаю».

Приложение 1.2

Письмо моего отца Н.Я. Мясковскому

Работая в Российском государственном архиве литературы и

искусства над документами Третьего композиторского пленума, я

случайно натолкнулся на неизвестное письмо моего отца своему

учителю, относящееся к более раннему периоду. На мой взгляд,

это письмо представляет определенный интерес в связи с

описываемыми мною событиями, и я решил привести его здесь.

А.Л. Локшин – Н.Я. Мясковскому

4 августа 43 г.

Дорогой Николай Яковлевич!

Зимой написал я симфоническую поэму «Жди меня» для голоса и

оркестра. При моем пристрастии ко всему исключительному,

сочинение музыки к такому заурядному стихотворению было

задачей исключительно трудной, особенно, если принять во

внимание то, что вся музыкальная атмосфера, толстым слоем

окутавшая это стихотворение, была наполнена смрадными

испарениями многочисленных дельцов от музыки, накинувшихся

на эти стихи с целью совершить выгодную спекуляцию на лучших

чувствах. Словом, и автор, и слушатели были хорошо

подготовлены.

Быть может, только при высокой температуре чувства выявляют

свою сущность. Крайности приводят к откровениям. Психологи

утверждают, что душа человеческая в моменты крайнего нервного

напряжения обладает способностью проникновения, граничащего

с ясновидением. Если не ошибаюсь, то то же и в физике: предметы

под сильным давлением начинают светиться, при сильном

нагревании меняют свою молекулярную структуру. Так же и в

области человеческих отношений: только в периоды больших

общественных или личных потрясений обнажается сущность

человека, до тех пор скрытая за толстым слоем благополучия.

Одним словом, если вы хотите испытать истину, то заставьте ее

покувыркаться на краю пропасти. Может быть, такое отношение к

материалу и спасло меня на этот раз. 22 апреля состоялось первое

исполнение в Лен<инградской> филармонии. Соллертинский

произнес страстный вступительный монолог. Исполняли:

Мравинский, Вержбицкая, большой состав оркестра с арфой и

челестой. Впервые сочинял я музыку, ни с кем не советуясь,

никому не показывая, не имея даже никакой моральной

поддержки. Я поступал как дикарь, как наивный первобытный

мистик: вопрошая портрет моего учителя (помните, когда-то Вы

подарили мне его), когда меня одолевали сомнения, и портрет

очень чутко реагировал, иногда хмурился, иногда улыбался.

Важно было не чувствовать себя одиноким. Возможно, это просто

особенность лица, снятого en face: где бы вы ни находились, вам

кажется, что глаза портрета устремлены на вас.

С трепетом душевным пришел я на первую репетицию, вооружив-

шись большим красным карандашом, предчувствуя неизбежные

изменения в партитуре. Но карандаш оказался ненужным. Ни одна

нота не была изменена.

Вам я обязан всем. Я позволяю себе не благодарить Вас только

потому, что хочу эту благодарность носить всегда с собой.

Я очень хотел бы вернуться в Москву с тем чтобы заниматься у

Вас в аспирантуре на фортепианном факультете, но до сих пор я

вынужден был отвергнуть все варианты самостоятельного

возвращения. Причина простая: я не хочу возвращаться с черного

хода. Приехать без приглашения, без вызова из Консерватории или

ССК и затем молить уважаемых руководящих товарищей о

предоставлении мне минимальных условий для существования, –

это выше моих скромных жизненных возможностей, тем более,

если принять во внимание то, что в настоящее время грелка играет

существеннейшую роль в моей духовной и физической жизни, то

становится ясным, что я вынужден был бы просить целый ряд

бытовых благ, что для человека, приехавшего без приглашения,

равносильно напрашиванию на целый ряд оскорблений. Ведь меня в

Москве знают лишь как студента со скандальной репутацией.

Есть два выхода. Ждать, когда Консерватория вспомнит обо мне и

вызовет меня для сдачи государственных экзаменов. Но два года,

дарованные мне для осознания своих ошибок, уже прошли, а

Консерватория все еще молчит. Мало того, Директор

Консерватории даже не удостоил меня ответом на мои два письма, в

которых я извещал его о своей готовности предстать пред грозными

очами своих инквизиторов. В этот выход я почти не верю. Другой

выход – это поездка в Москву с Мравинским, он собирается

поставить там «Жди меня». Быть может, тогда я смог бы получить

диплом и поступить в аспирантуру.

Что будет дальше – не знаю. Жизнь раскрыла пасть и смердит

отчаянно. Правда, если придерживаться мудрого изречения

Протагора, утверждавшего, что «человек есть мера всех вещей», и

признать, согласно этому тезису, за эталон, например, Мурадели

или Хренникова, то можно придти к выводу, что жизнь прекрасна,

что жить стоит и чем больше – тем лучше. Простите меня за

многословие. После двухгодичного молчания я чувствую себя

способным говорить целый световой год без антрактов.

Питаю надежду получить от Вас несколько строк. Сейчас два

слова, написанных Вами, были бы для меня ценнее девяти

симфоний Бетховена.

Ваш верный ученик

А. Локшин

Только что узнал о награждении Вас орденом. Поздравляю Вас от

всей души.

Новосибирск, з-д им. Чкалова, Соцгород, каменный дом 6, кв. 161

1 Оригинал в РГАЛИ, ф. 2040, оп. 2, ед. хр. 176, л. 1–2.

Приложение 1.3

Отрывок из статьи Апостолова

Ниже я привожу отрывок из статьи Апостолова «О некоторых

принципах музыкальной критики» (Сов. музыка, 1949, № 8, с.11-

12). Его пространная статья направлена в первую очередь против

моего отца (хотя этот факт и не сразу бросается в глаза). Мне

хочется обратить внимание читателя на очень интересное

употребление слова «ложный» (дважды встречающегося в

приводимом мною отрывке). Похоже, что этот эпитет

представляет собой знак, которым помечают чужого. Спустя три

месяца после опубликования статьи Апостолова этим же термином

– уничтожая Локшина – воспользуется Хренников на Третьем

композиторском пленуме.

Необычайно интересно также употребление Павлом Апостоловым

слов «грехи» и «индульгенция» применительно к моему отцу. Все

это, безусловно, материал для лингвиста и психолога.

« <…> Небезинтересно привести и другой пример: обсуждение на

собрании той же секции [симфонической и камерной музыки

Союза композиторов] «Алтайской сюиты» для симфонического

оркестра композитора А. Локшина. Казалось бы, программный

замысел, навеянный народным эпосом о битвах и богатырских

подвигах, должен был вдохновить композитора на создание яркого