Русский легион Царьграда - Сергей Нуртазин

Помолчали немного, растроганные давним и нынешним.

Потом Орм отстранился, спросил:

– Не томи, боярин. О моей просьбе не забыл?

– Типун тебе на язык! Я все думал, как к князю с твоей заботой подступиться? На пиру, сам знаешь, это дело нелегкое. Нарушил чин и ряд – можно и на гнев князев нарваться. А там еще эти, свеи твои, начали шуметь. Седьмая вода на киселе, а бахвальства и ору от них, вроде как от самого ихнего конунга. Пока их утихомиривали…

– Их утихомиришь!

– Утихомирили… Ласково! Князю с варяжскими конунгами ссориться не след. Пиры князя ведет Добрыня, у него на каждую заморскую глупость своя тихая припаска есть. Улестили их, но знай, им князю не служить.

– Да знаю…

– Знай и то, что до начала пира я с твоих же речей поведал Добрыне о твоем младшем брате и о твоей сестре, и о том, что хочешь ты вернуть свой долг перед ними на спасенном тобой радимиче… Добрыня мне даже заикаться об этом запретил!

– Почему же? Я любил брата, в снах его до сих пор вижу… Скорбно мне, жизнь сестре я тоже загубил, если говорить без уверток.

Воевода, а с нынешней ночи – великий боярин Олег, у которого с пояса укороченным полешком, в дни битв и пиров, свисал волчий хвост, молчал долго. Оглянулся, подтянул к себе Орма, молвил тихо, почти шепотом:

– Ты сам вхож ко князю. Ты видел, чтоб он скорбел по брату Олегу и по брату Ярополку?

– Не видел, – понизил голос и Орм. – Но знаю, жену зарезанного Ярополка он насильством поял! Какая уж тут скорбь!

– Ну вот… Пьет князь заздравную чашу, меня славит за Пищану, и тут я по дурости и ляпнул бы ему: есть, мол, у меня сотник Орм, скорбит он по брату и сестре, им загубленным, и такой он у нас совестливый, что просит тебя, великий князь… На пиру, Ормушко, только два дурака и сидели – твои свеи, они одни не поняли бы намека. Считай, Добрыня мудрым советом оборонил тебя и меня от гнева князя.

– Да, оборонил, – признал Орм, с горечью понимая, что недоговоренное слово намного опаснее сказанного прямо. Как же он об этом ранее-то не подумал? Но со своим воеводой он всегда говорил прямо. Прямо и спросил:

– Мне пора слать вестника в обоз?

– Не торопись… Допили мы последнюю чашу за здравье и во славу князя, он и спрашивает Добрыню: кто в ночной страже? Добрыня назвал тебя. А видать, Ормушко, эти свеи-бахвалы так князю обрыдли, что он не сдержался и сказал: «Вот бы мне таких варягов поболе, как Орм». Тут-то и приспело времечко вступить мне в разговор, но, ясное дело, без намеков на твои стоны о загубленной родне. Я сказал, что ты просишь сохранить жизнь радимичу, почти отроку, ручаешься за него, и я на то согласен. Князь спросил: «А что сей отрок натворил»? И об этом я поведал без утайки, а Добрыня добавил: «Очаг свой защищал, бился для своих лет на удивление умело и храбро, такой воин, княже, как его подучим, в дружине твоей будет не лишним». Князь был в хорошем сердце, повелел так: «Если Орм ручается, то пусть его радимич за троих мне и послужит. Из казны моей возьмите виру и отдайте родовичам тех, кого он живота лишил. Как науку нашу пройдет, покажите его мне».

Орм, не сдержавшись, воскликнул:

– Боярин и воевода! Что ж ты меня долгой речью томил? Что ж ты меня сразу-то не порадовал?

Волчий Хвост рассмеялся. Полез в свою печенежскую кибитку. В ногах его улегся раб-слуга. Ночь была теплая, кожаное полотно, служившее дверцей, слуга откинул кверху. Из тьмы кибитки воевода отозвался ворчливо:

– Сказал бы сразу-то, так тебя ветром бы и сдуло… А с моим молчальником, Ормушко, душевно не потолкуешь. Он словеньский язык не разумеет.

* * *

Кашевары поднимались до зари, а на заре, перед подъемом ратного стана, когда седовласый туман попятился, уходя от наступающего дня в лес на болота, Орм подошел к уже стоявшему у повозки Мечеславу.

– Откушай, да и я с тобой, – сказал он и положил на дно повозки узелок, а в нем были завернуты луковицы, ломти хлеба и зажаренное на огне сочное мясо, которое Орм, положив на бересту, нарезал горкой своим ножом.

Ели стоя и молча. Жданок, Мечеславов страж, отлучился к кострам, принес себе такой же еды, а им подал кувшин с водой. Помялся и сказал:

– Господин, вестоноша к нам не пришел… Слово, тобою даденое, ты, видно, вернешь себе?

– Слов своих не меняю, – ответил Орм. – Повозку и коня бери, твои. И твоя забота: еда, питье – как себе, так и радимичу, я приходить часто не смогу, но чтобы он до Киева ни в чем не знал нужды.

– А он не утечет? Перед вестоношей, господин, испужал меня до смерти… А ты с него и путы снял!

– Повозки с конями на дороге не валяются, смерд. И дивлюсь я… Родина моя далека, а таких, как ты, там тоже тьма: как бы все им задаром в рот свалилось. Ты же с рогатиной! Неужто не одолел бы?

– Медведя – свалю. А человека… Не воин я!

– Не воин – не берись и не рядись! И славь великого князя. Он жизнь подарил парню. – Орм помолчал и добавил: – А может, и тебе…

Мечеслав слушал их, для него нянькина забота за мзду была дика и невозможна там, у родовичей, если бы он лежал среди них вот так-то, раненый… Еще более удивил его этот странный варяг. Путы снял! Не хотел ему позорной смерти?

Повеселевший обозник полил им на руки из недопитого кувшина, подал Орму услужливо приготовленный льняной рушник. Орм взялся за один конец, другой подкинул Мечеславу, руки вытирали, как равные. У Мечеслава горько сжалось сердце: рушник был радимического льна и в радимических красных вышивках, в какой-то миг ему показалось, что это сестренка вышивала… Его везут куда-то, в какую-то новую жизнь, а от родины и рода у него не осталось даже малой памятки. Орм с некоторым усилием вытянул рушник из рук Мечеслава и, что-то поняв, приказал обознику:

– Найди чистый. Подай. И найди помене, не на утирку чтоб.

Запасливый страж долго рылся в своей повозке, словно ожидая чего-то. А повозка-то его была не чета Мечеславовой – и шире, и длиннее, и два коня, вспомнил Мечеслав, тянули ее, и высокие борта ее были теперь доверху набиты добром. «Неужто найдет? – думал Мечеслав. – Да как же они нас грабили! Ничем не гребовали, до нитки обирали!» Присмотревшись, он увидел поручни от сохи, вздетые на край борта нянькиной повозки, и мысль о побеге, которую он почти убил в себе, вновь заплескалась в его мозгу. Нет, не хотел он той жизни, в которую тащил его варяг.

– Перетерпи! – сказал Орм. Положил ему руку на задетое стрелой плечо, сжал. Мечеслав ничем не выдал этой своей боли, он весь был в другой. Орм повторил: – Перетерпи, воин… Меня нанимал Волчий Хвост, увозил в чужую страну, в чужой язык, к чужим богам. Я перетерпел, притерпелся и, как видишь, здесь – не последний. А у тебя в этих местах все свои, не на чужбину тебя везут, боги князя Владимира – твои боги, его язык – твой язык, и твои радимичи – в его рати, да и в моей сотне их несколько.