Порнограф - Сергей Валяев

Что там говорить: природа несовершенна, отдав все права на рождение женщине. И теперь многие из этих фуксий занимаются мелким шантажом. Чего стоит, к примеру, мама моей дочери — Асоль Цырлова.

— Это не твой ребенок, — заявляет всякий раз, когда я имею честь появиться перед её кофейного цвета (от гнева) глазами. — Ты, сукин сын, определись, а потом ходи!

— В чем я должен определиться, родная, — искренне не понимаю.

— Ты чужой человек нам, мне и Машке.

— Я хожу к дочери, а не к тебе, Асоль моя.

— Я не твоя! И ребенок не твой! Ты определись, а потом ходи!

— В чем же я должен определиться, родная?

Ну и так далее. По бесконечному кругу непонимания и хаоса. А порядок должен быть, без сомнений: пришел — получил — погулял — вернул — ушел. И все довольны. И дочь. И я. Только не бывшая супруга. А поскандалить по старой памяти. А выпустить пар, как чайник. Как же без этого лакомого кусочка жизни? Чтобы самоутвердиться, чтобы отомстить за безразличие к флиртующим формам, чтобы обратить на себя внимание. Как можно с такой бабой жить? Лучше приходить раз в неделю. К дочери. Которая не выбирала ни папу, ни маму. И проблемы, коих не должны касаться этот маленький, неопределенный, прекрасный мир. И поэтому я всегда стараюсь отстраниться от подобных бесед на тему любви, семьи и проч. Я превращаюсь в задумчивого марабу и делаю вид, что в болоте все в порядке. Кваканье лягушек — музыка для голодного (в смысле, пищи) марабу.

Когда мы с Марией вырываемся на тактический простор улиц, скверов и площадей, то вовсю гуляем, соря казначейскими билетами. Сто жвачек, сто порций мороженого, сто книжек, сто разноцветных шариков, сто билетов в зоопарк… Однажды, помню, мы пошли в зоопарк. Дело было летом. Несчастные наши меньшие братья в тесных клетках, вольерах, загонах с многозначительным безразличием поглядывали на мир людей через решетки, сетки и барьеры. Печальное это было зрелище: измаянные львы, беспокойные и голодные тигры, грязные, пыльные слоны, флегматичные верблюды, третьесортные обезьяны, псевдогордые орлы с подрезанными крыльями… Разумеется, детишек не интересовали сложные коллизии, связанные с арестованным зверьем. Наоборот они радовались экзотической животине: Присядем перед дальней дорогой на распускающейся ветви. Глянь, в воде прозрачной скачут живые рыбы, Под расцветающим деревом скачут живые дети. Еще зеленых юных листьев не свернула в черные трубки соседняя фабрика асфальта. Мир такой прекрасный, присядем на короткое мгновенье, На цветущей ветки, перед дальним отлетом.

Потом мы с дочерью нашли укромную лавочку под старыми деревьями и сели на нее, как две пташки. Отдыхали и беседовали на довольно-таки непростую тему. Мы говорили о душе.

— Папа? — спросила Мария. — А что такое душа?

— Душа — это любовь. Ко всему миру. Ко всему-всему.

— А где она прячется?

— Здесь, — похлопал себя по груди. — В грудной клетке.

— В клетке? Как эти звери, — кивнула в сторону зоошума.

— Да, — задумался я. — Получается так: душа живет в клетке. Как львы, тигры, обезьяны.

— А какая душа у них?

— У кого? — не понял.

— Ну, у обезьяны или слона?

— У слона? — Я понял, что есть вопросы, на которые трудно дать обстоятельный ответ. — У слона… такой огромный, серый, добрый шар.

— А у обезьяны?

— У нее, наверно, как мячик, быстрый и разноцветный.

— А у меня какая душа? — выразительно двигал подбородком — жевала лакомый резиновый кусочек счастья.

— Я даже могу увидеть твою душу, — сказал я. — Надуй-ка шарик?

Моя дочь исполнила просьбу: белый и недолговечный шарик вспух на её губах… лопнул.

— Вот видишь: появилась и спряталась обратно. И будет в тебе жить и жить. Чтобы ты всех любила. И маму, и папу, и солнце, и деревья, и дождь, и своих подруг, и слонов.

— И мороженое?

— И мороженое. Все-все.

— И сколько она будет жить?

Я беспокойно заелозил на рейках: ребенок был слишком любопытен.

— Сто лет, — ответил решительно.

— Ууу, как интересно, — и радостно захлопала в ладоши.

У меня же возникли некоторые подозрения: какой-то странный разговор у нас случился? Ребенок умненький, однако не до такой степени, чтобы интересоваться вечными темами нашего бытия? И поэтому осторожно спросил:

— Должно быть, мама о душе говорила?

— Ага, — беспечно ответила, заинтересовавшись букашками в траве.

— И что же она говорила, ёханы-палы? — педагог из меня никакой, каюсь.

— Говорила, — вспоминала дочь, — что ты, папа, душу в бутылку положил.

— Она тебе говорила?

— По телефону… тете Аяй и Аурочке… А мурашки меня видят? Я для них, как слонище, да?

Я заскрипел зубами от бессилия и злости. Все-таки Творец наказал мужчину, обременив его на вечную жизнь с этим плоскостопным женским племенем. Бедные наши дети. Мы строим для них клетки из нашего нетерпения, непонимания и ненависти. А потом удивляемся, почему они не такие, как мы хотели их видеть. Я, несомненно, хочу видеть свою Марию счастливой и поэтому говорю:

— Родненькая, я тебя прошу: больше никогда не слушай чужих телефонных разговоров.

— Что? — спросила дочь, подняв юное и просветленное лицо к летнему небу с плывущими по нему празднично-призрачными душами.

И тогда я подумал: надо делать все, чтобы она не превратилась в рядовую мегеру, преследующей лишь свои мелкособственнические интересы. Необходимо спасть юные души. Если нам не удалось спасти свои. Но как это сделать? Коль ребенок постоянно находится в неприятельском кольце имени Асоль-Ая-Аура. Только залп денежной массы способен пробить вражеский бруствер. Такова правда жизни. И от ней никуда. Возникает вопрос: где взять то, что заставляет женщин поступаться принципами и быть ласковыми, как январский оледенелый ветерок.

Работать и работать, слышу справедливые голоса законопослушных граждан, не потерявших веру в государственную власть, как столп общности нашего неоднородного общества. Что на это ответить? Нынче такое диковинное времечко, что честным трудом зарабатывают только проститутки. И обыкновенные шлюшки, как моя соседка София, по прозвищу «Сахарные губки», и политические бляди, имена которых у всей публики на слуху. Про ожиревших чинодралов, давящихся у корытца, где плещутся хлебные помои из нефти, газа, золота, алмазов, леса и прочих природных богатств родины, лучше умолчать, чтобы лишний раз не будировать кроткий от голода народ.

Так что мне остается лишь одно: или бежать на станцию Москва-Сортировочная разгружать брюссельскую капусту из Курской губернии, или… ограбить коммерческий банк «Столичная недвижимость», где девушка Саша взяла кредит. А почему бы и нет? Приобрести пластмассовую пистолю производства КНР, натянуть на свой славянский котелок тайваньские колготки цвета южной теплой ночи, заглотить для храбрости родной и горькой, и вперед: «Ша, господа! Это ограбление, мать вашу вкладчиков так!»

Нет, больно хлопотно. Могут и пристрелить. За свои кровные, зашибленные кропотливым трудом. В кровавых разборках.

Что же делать? Делать нечего — попить чайку и отправляться разгружать брюссельскую капусту. Чему быть, Ваня, тому не миновать, сказал я коту с печальной обреченностью, и в этот миг в коридоре запела трель. Не телефонная — в дверь. Долгая и уверенная. Так нагло могли требовать к себе внимания либо активный РУОП, либо крайне деловые банкиры, либо нетерпеливые клиенты нашей Софочки, либо невыразительные друзья наших алканавтов, либо глухая соседка, прибывшая на посиделки к нашим бабусям Марфе и Дульцинеи Максимовнам, которые родные сестра, и примкнувшей к ним Ангелине Марксовне, либо христарадники к нашей буржуазной проценщице Фаине Фуиновне, либо посыльный с письмом-уведомлением о расселении нашего мирного клоповника.

Пока я размышлял, кого там черт принес, в коридоре случилось столпотворение. С невозможным гвалтом. Я уж решил, что пожар и пора выносить кота, кактус, телевизор и печатную машинку, однако неожиданно дверь в мою горенку распахнулась.

И я увидел на пороге знакомый абрис: ба! Сосо Мамиашвили. Мой лучший друг по студенческой скамье. В модном летнем костюмчике. С привозным загаром на мужественном лице. С тем же, не побоюсь этих слов, орлиным взглядом.

— Какими судьбами, чертушка, — соскочил с тахты, точно с аравийского скакуна, ошпарив при этом чаем кота. Тот дурно заорал и дернул под стол.

— Вах, и так живет лучшее перо российской журналистики, — вскричал мой друг, аккуратно обнимая меня за бока. — Зачем зверя обижаешь, да?

— Это я от радости, — повинился. — Какими судьбами, Сосо? Сто лет не виделись?

— Три года, семь месяцев и двенадцать дней, — уточнил мой товарищ, отличающийся от всех нас разгильдяев удивительной пунктуальностью.

— Чаю? Кофе? Или ещё чего? — решил проявить скромное гостеприимство.