Приключения Натаниэля Старбака - Бернард Корнуэлл

В числе этих недавно приобретенных акров была и земля, на которой стоял дом Фалконера в Ричмонде — один из самых больших особняков на Клэй-стрит, а на широком заднем дворе размещались сарай для экипажей, помещения для дюжины конюхов и стойла для тридцати лошадей.

Дом мог похвастаться бальным залом и музыкальным салоном, а его лестницу обычно называли самой прекрасной в Ричмонде, это была великолепная поворотная лестница, которая поднималась вдоль позолоченный стены, увешанной фамильными портретами, самый старый из которых был привезен из Англии в семнадцатом столетии.

Книги в кабинете Вашингтона Фалконера были помечены золотым семейным гербом на кожаных переплетах, а столы и кресла изготовлены лучшими европейскими мастерами, потому что для такого богатого человека, как Фалконер, годилось всё только самое лучшее.

На каждом столе были расставлены цветы, не просто для украшения, но и в попытке перебить запах городских табачных фабрик.

— А теперь, Нат, — сердечно произнес Вашингтон Фалконер после того, как решил купить оружие по двенадцать долларов, — ты обещал нам историю. Вот кофе, или хочешь чего покрепче? Ты ведь пьешь? Да? Но без благословения отца, уверен. Твой отец едва ли одобряет спиртное, или нет? Преподобный выступает за отмену спиртного, как и за отмену рабства? Наверняка! Должно быть, он безжалостный человек, уж наверняка. Садись.

Вашингтон Фалконер был полон энергии и вполне счастлив, разговаривая сам с собой, он встал, придвинул от стены кресло в сторону Старбака, налил ему кофе, а потом снова сел за стол.

— Так давай же! Расскажи! Разве ты не должен быть в семинарии?

— Да, сэр, должен, — внезапно Старбак почувствовал неловкость, пристыженный своей историей и жалким состоянием. — Но это очень долгая история, — запротестовал он.

— Чем длиннее, тем лучше. Так что давай, рассказывай!

И Старбаку не оставалось другого выбора, кроме как поведать свою жалкую историю страстного увлечения, любви и преступления, постыдный рассказ о том, как мадемуазель Доминик Демарест из Нового Орлеана убедила Натаниэля Старбака из Йеля, что жизнь может предложить гораздо больше, чем лекции по дидактической теологии, богословская литература или искусство проповедовать.

— Дурная женщина! — заявил Вашингтон Фалконер с радостным облегчением, когда Старбак впервые упомянул ее имя. — В каждой истории всегда есть дурная женщина.

Старбак впервые взглянул на мадемуазель Доминик Демарест в зале Лицея в Нью-Хейвене, где труппа майора Фердинанда Трейбелла представляла в своем гастрольном туре «Единственно верную и авторизованную сценическую версию Хижины дяди Тома, полную и с настоящими гончими собаками».

Труппа Трейбелла была уже третьей, гастролирующей с пьесой о дяде Томе, которая посетила Нью-Хейвен той зимой, и каждая заявляла, что показывает единственно верную и авторизованную театральную версию этого великого произведения, но спектакль майора Трейбелла был первым, на который отважился отправиться Старбак.

В семинарии состоялся горячий спор об уместности посещения театрального представления, даже того, что посвящено моральным наставлениям и освобождению рабов, но Старбак хотел пойти из-за упомянутых в афише собак.

В замечательном произведении мисс Бичер-Стоу не было никаких гончих, но Старбак подозревал, что эти животные могли добавить истории драматизма, и потому отправился в Лицей, где с благоговением узрел настоящего ангела, играющего роль беглой рабыни Элизы, которая легкой походкой бежала по очень натурально выглядящим льдинам, преследуемая парой полусонных слюнявых псов, что, возможно, и были гончими, а, может, и нет.

Но Старбаку не было дела до родословной этих собак, он думал лишь об ангеле с продолговатым лицом, печальными глазами и тенями на скулах, с пухлыми губами, черными, как ночь, волосами и тихим голоском.

Он немедленно влюбился, неистово и, насколько он мог судить, навсегда. На следующий вечер он снова отправился в Лицей, а потом и на следующий, и еще раз, когда состоялось последнее представление этого великого эпоса в Нью-Хейвене, а на другой день он предложил майору Трейбеллу разобрать и разложить по ящикам реквизит, и майор, совсем недавно покинутый единственным сыном и потому нуждавшийся в замене исполнителя ролей Огюстена Сен-Клера и Саймона Легри, оценив приятную и представительную внешность Старбака, предложил ему четыре доллара в неделю и полный пансион, а также самоличное обучение сценическому искусству.

Даже эти соблазны не могли бы убедить Старбака бросить учебу в семинарии, но когда мадемуазель Доминик Демарест прибавила свои мольбы к просьбам директора, следуя ее капризу, обожающий Доминик, Старбак стал странствующим актером.

— Ты поднял ставку и выложил карты на стол? Вот так просто? — спросил Вашингтон Фалконер с явным изумлением, даже с восторгом.

— Да, сэр, — хотя Старбак и не рассказал обо всей цепочке событий его унизительной капитуляции перед Доминик.

Он признался в том, что посещал театр каждую ночь, но он не рассказал, как часами простаивал на улице, желая мельком увидеть своего ангела, или как снова и снова писал ее имя в своих тетрадях, ни о том, как тщетно пытался запечатлеть изысканность ее вытянутого, обманчиво неземного лица в рисунке, ни то, как он страстно желал заживить душевные раны, нанесенные Доминик ее ужасной историей.

Эта история была напечатана нью-хейвенской газетой, отметившей выступление труппы со спектаклем о хижине дяди Тома, и в этой заметке было заявлено, что хотя мадемуазель Демарест выглядела такой же белой, как и любая другая уважаемая леди, на самом деле она была девятнадцатилетней квартеронкой, которая была рабыней жестокого человека из Нового Орлеана, чей характер ни в чем не уступал Саймону Легри.

Деликатность не позволяла газете публиковать подробности его поведения, она лишь упомянула, что владелец Доминик посягнул на целомудрие своей хорошенькой собственности, что заставило девушку предпринят побег на север, к свободе и безопасности своей добродетели, соперничающий по драматичности с вымышленным побегом Элизы.

Старбак пытался представить свою хорошенькую Доминик, в отчаянии бегущую в луизианской ночи, преследуемую кричащими злодеями, лающими собаками и рабовладельцем.

— Да черта с два я убежала! Я никогда, никогда не была рабыней! — рассказывала Доминик Старбаку на следующий день, когда они ехали в Хартфорд, где в течение шести ночей представление должно было показываться в концертном зале Туро.

— Во мне нет негритянской крови, ни капли. Но упоминание об этом помогает продавать билеты, а билеты — это деньги, и поэтому Трейбелл говорит в газетах, что я частично негритянка.

— Ты имеешь в виду, что это ложь? — ужаснулся Старбак.

— Конечно же, это ложь! — возмутилась Доминик. — Я сказала тебе, это просто помогает продавать билеты, и билеты — это деньги.

Она заявила, что единственной правдой во всей этой басне было то, что ей действительно девятнадцать и что она выросла в Новом Орлеане, но в белой семье, и, как она утверждала, безупречного французского происхождения.

У ее отца были деньги, хотя она очень туманно объясняла, как могло случиться, что дочь богатого луизианского торговца стала исполнительницей роли Элизы в труппе майора Фердинанда Трейбелла, разъезжающей с представлением о дяде Томе.

— И Трейбелл — не настоящий майор, — призналась Доминик Старбаку, — но он делает вид, что сражался в Мексике. Он говорит, что его хромота из-за удара штыком, но я считаю, что, вероятнее всего, его пырнула ножом шлюха в Филадельфии.

Она рассмеялась. Она была на два года моложе Старбака, но казалась неизмеримо старше и гораздо опытней. И ей, похоже, нравился Старбак, который отвечал на ее симпатию слепым обожанием и которого не заботило, что она вовсе не беглая рабыня.

— Сколько он тебе платит? — спросила Доминик у Старбака.

— Четыре доллара в неделю.

Она презрительно рассмеялась.

— Тебя грабят!

Следующие два месяца Старбак с удовольствием обучался актерскому мастерству и поклонялся алтарю добродетели мисс Демарест. Ему нравилось выступать на сцене, и тот факт, что он был сыном преподобного Элияла Старбака, известного аболициониста, увеличивал как публику Трейбелла, так и его доходы.

Это также привлекло к новой профессии Натаниэля внимание его отца, который в ужасно угнетенном состоянии послал старшего брата Старбака, Джеймса, заставить грешника покаяться.

Миссия Джеймса прискорбно провалилась, и две недели спустя Доминик, которая не позволяла Старбаку никаких вольностей, кроме как подержать за руку, наконец пообещала тому выполнить желание всего его сердца в награду за помощь в краже недельной выручки майора Трейбелла.