Конец света - Андрей Лебедев

А с дискотеки, из ресторана Ирочку возили на квартиры… Или на дачи… Не в комнату в студенческом общежитии, где еще надо было уговорить соседа погулять часик-другой, пока ты с девушкой, а в роскошные профессорские или директорские квартиры, где сынки богатых родителей угощали свою красивую любовницу дорогими винами и шоколадом. А не дешевым портвейном номер тридцать три, который мог изредка позволить себе бедный студент Сидельников…

Поджатость хвоста.

Вечная, из вечной бедности, поджатость хвоста.

Сидельников уже тогда, в институте, стал моральным уродом. Когда любил Ирочку Зарайскую. Любил в своих мечтах. Ночами бессонными любил.

А на людях изображал полную индифферентность к женскому полу, чтобы не вызвать в этих модных и богатых сокурсниках, в этих счастливых соперниках презрительного сочувствия к собственной бедности и к поджатости хвоста.

И так он стал вечным ревнивцем.

Тайным ревнивцем.

Ревнивцем и завистником.

Все его имущество тогда состояло из пары черных, уже блестевших на бедрах и вздутых на коленках брючат, пиджака с протертыми локтями, пары рубашек, свитера, ботинок и пальтеца — черного драпового, которое донашивал за старшим братом, умершим от туберкулеза.

У Сидельникова даже джинсов не было.

Вот насколько позорно бедным он был.

Потому и учился, словно одержимый.

Как бешеный учился.

И на шестом курсе без труда получил приглашение в очную аспирантуру.

Кого же еще, как не его?

Только вот на беду Ирочку Зарайскую, полную троечницу, тоже в очную аспирантуру распределили. Потому как ее папа к тому времени директором крупнейшего авиаприборостроительного НИИ стал. И даже членкором академии.

Вместо пятидесяти рублей повышенной стипендии стал Сидельников получать девяносто аспирантских.

Купил себе новый пиджак.

И новые брюки — снова черные, чтобы пятна на них не так заметны были.

А Ирочка стала кататься с удачливыми молодыми мужчинами — то на модный лыжный курорт, то в Болгарию на Златы Пясцы…

И снова поджатость хвоста.

И снова зависть…

Со временем в Сидельникове выработался какой-то внутренний протест, выраженный в сухости тонких губ и в холодном колючем взгляде злых и завистливых глаз.

Он мечтал о красивой жизни.

Но жизнь его была извечно некрасивой.

Вот промахнулись с ним особисты, ответственные за стабильное хранение секретов, — ведь в душу человеческую трудно залезть!

И когда в стране началась катавасия с кооперативами, о-о-ошками, вседозволенностью купи-продай, Сидельников не выдержал. А почему не торгануть секретным знанием о секретных разработках? Хотя бы потому, что все кругом торговали налево и направо. Бабушки торговали возле метро вязаными шапочками, инженеры НИИ — пивом и сигаретами, прапорщики — серебряными аккумуляторами и микросхемами, снятыми с боевых ракет, а министры ведущих силовых министерств продавали рыболовные зоны в стратегических проливах, схемы подслушки посольств и пачками — списки агентуры…

Было, конечно же, страшновато.

Но стыдно не было.

Не было стыдно, потому как у власти в стране неожиданно для Сидельникова встали те некогда модные циничные парни, что не корпели ночами над учебниками, как он, а в то время как он корпел, возили его Ирочку по дискотекам и ресторанам. Так родилось первое предательство.

И Сидельников, стоявший во время испытаний души на прочность на пороге великого открытия в области тонких граней между малым и бесконечно малым, где материалы и вещество теряют обычные свойства и получают новые, Сидельников решил не быть более святым, не поджимать хвоста, а наоборот — показать всем этим модным паренькам, бывшим папенькиным сынкам, окопавшимся теперь у кормила, что он тоже не лыком шит…

Только не вышло из Сидельникова хорошего бизнесмена.

Задешево он продался.

Потому что голодного можно купить за корку хлеба.

И покупавшие Сидельникова арабы понимали это.

Сидельников продался за копейку, даже и не подозревая, что открытия, сделанные им, стоили миллиарды миллиардов.

Потому что бесконечно малое может оказаться бесконечно большим.

* * *

Ходжахмет купил Сидельникова за Ирочку.

Получается, что задешево купил.

А вот физика-экспериментатора Бурлакова Ходжахмет купил задорого.

Афанасий Семенович Бурлаков был необычным человеком.

Физики, они вообще не от мира сего.

Афанасий Семенович очень хотел посмотреть — а что из всего этого получится?

И такой он был любопытный, что, предоставь ему возможность сделать эксперимент по сворачиванию Земли с орбиты с последующим ее падением на Солнце, Афанасий Семенович не раздумывая и не колеблясь нажал бы на кнопку — так интересно было бы ему поглядеть, а что из этого выйдет?

Настоящий экспериментатор!

* * *

Телефоны в Москве не работали.

Зато по телевидению передавали текст обращения новой администрации к народу и армии.

По проспектам толпы молодых людей громили витрины магазинов, вынося оттуда все…

Первым, кто в первую же ночь беспорядков вломился во все эти «ашаны», «икеи» и «супермаксы», досталась богатая добыча. Люди выносили коробками — все, даже дети и бабушки, тащили, таранили, перли… Коробки с компьютерами, упаковки пива и виски «Джонни уокер», горные велосипеды, мешки с сахарным песком… Тащили, катили, таранили… Дрались друг с дружкой, отнимая, отбирая, отпихивая конкурентов.

В первый день добычи было много.

На второй — уже поменьше.

На третий день по улицам, усеянным мятыми коробками, битым витринным стеклом и летающими повсюду комьями оберточного полиэтилена, бродили усталые люди, отнимавшие друг у дружки всякие уже смешные и ненужные вещи. Один тащил домой пластмассовый манекен, изображавший верхнюю половину женского тела в черном бюстгальтере, другой позавидовал и принялся отнимать этот манекен. Завязалась драка… Один убил другого. Убил, потащил отнятый манекен к себе, но по дороге встретил приятеля, и тот ему сказал — на хрен тебе эта халабудина? Пойдем лучше на угол Строителей и Мира, там «Пятерочку» еще не всю разнесли, крупы гречневой и рыбных консервов натырим! И тот, который из-за ненужного манекена только что убил человека, бросил манекен на асфальт и побежал вслед за приятелем грабить магазин «Пятерочка».

Старцеву это все напоминало где-то уже виденное им.

Когда наши проиграли в футбол в Корее!

Когда на Тверской пьяная молодежь поджигала и переворачивала машины.

Старцев смотрел телевизор и думал: «Кто-то все это снимает и отвозит на телевидение?

Кто?»

* * *

А по телевизору народу показывали вожделенную победу добра над злом.

Правда, из-за того, что Останкинская телебашня лежала теперь в руинах, вещание единственного работавшего теперь Первого канала велось со Щусевской башни, изображение было не везде четким, но, тем не менее, народ получил оттяг.

Рублевка!

Смотрите новый реалити-сериал РУБЛЕВКА!

Вот оно, вожделенное!

Вот оно, долгожданное!

Вот он, настоящий национальный проект воцарения истинной справедливости!

Вот насилуют дочку олигарха — прямо на бильярдном столе.

А вот его жену насилуют в бассейне.

А самого олигарха уже утопили…

А вот жирненького олигархова сыночка секут сыромятным ремешком по толстым ягодицам, а он визжит, как поросенок.

И народ приник к экранам.

И смотрел…

И радовался.

* * *

Старцев задумчиво жевал свой десантнический ус.

Он читал отчет группы Цугарина и думал.

В двенадцатимиллионной Москве на момент катаклизма было четыре миллиона нелегалов, и из них два миллиона — мусульмане, а остальные — китайцы и вьетнамцы, тоже еще та благожелательная масса!

А у Наполеона на первое августа, когда он Неман переходил, было всего восемьсот тысяч…

А у Гитлера — два миллиона… Но не уже в Москве, а только на границах Белоруссии и Литвы… Под Москвой же в танковых корпусах Геппнера и Гота у него всего двести тысяч было… Но не два же миллиона… Экая, однако, уже прямо на месте размещенная армия, только и ждущая сигнала, чтобы, как в Беслане, разобрать полы в спортзалах и достать оттуда оружие….

Новая война должна была произойти по новому сценарию.

Не прямым военно-силовым воздействием, как учили в академиях Генштаба… Восток с Западом так воевать не собирался.

Мы опять проспали новую войну, как проспали танковую эволюцию Манштейна в сорок первом. Только тогда нас грязь дорог, да просторы, да декабрьский мороз выручили от блицкрига. А теперь нас уже ничто не выручит.