Тюремные дневники, или Письма к жене - Сергей Мавроди

Края которой потом запаиваются на огне. Получается компактная, герметически затянутая в целлофан узкая бумажная полоска. На одной стороне обычно написано, кому (например, «Х 250 Диме», т. е. хата 250, Диме), а на другой — от кого («Х 231», т. е. от хаты 231). Если хаты не соседние, то, чтобы попасть к адресату, малява, проходит через несколько хат. И в каждой написанная на ней информация тщательно фиксируется с указанием точного времени ее прохождения через данную хату. И, если малява до адресата не дошла и по пути где-то спалилась, начинаются разборки. Выясняется, где именно это произошло и пр. Точно так же передаются «грузы». Чай, сигареты и т. п. Малявы бывают обычные и разные там хитрые. «С сопроводом», «на строгом контроле» и пр. Но тут я еще сам толком не до конца разобрался, что к чему. Просто незачем было. Вникну при случае — напишу подробнее.

— Све-ет!

— А?

— Волчок чешется?

— Ага!

— Капуста.

Прокомментировал Леха из один-два. («Капуста», как я понял из дальнейшего — дура, глупая женщина.)

28 марта, пятница, утро

Крыса что-то совсем исчезла. Не подает вообще никаких признаков жизни. Как будто ее здесь никогда и не было. Может, это оттого, что раньше я хлеб на полу держал (на бумаге), а вчера стал на полку класть? Но, как бы то ни было…

В сущности, карцер в условиях тюрьмы — это идеальный рабочий кабинет. В камере никого нет, никто не мешает. В шесть часов утра шконку подымают. Вот тебе стул, стол — сиди, работай. Если бы шконку не подымали, так бы весь день на ней и валялся в полном отупении.

Как в камере. А так — лечь нельзя, сидеть холодно, волей-неволей начинаешь ходить по камере. Через некоторое время согреваешься, оживаешь, мысли всякие появляются… В общем, процесс пошел! В самом деле, что ли, еще здесь остаться? Взять у адвоката пятьдесят рублей… единственное неудобство — позвонить отсюда нельзя.

О! Вспомнил, как миска по-тюремному называется. «Шленка».

В коридоре громко мяукает кошка, Господи, она-то что в карцере делает? Хотя, впрочем, «крыс и мышей ведь здесь…». Ага! Наверное, поэтому-то моя крыса и исчезла!

— Старшая!

— Ну, что ты кричишь? Не видишь, я пишу?

— Да как же я вижу?!

Ну вот… Кошка ушла, и крыса опять появилась. Прямо среди бела дня…

Тот же день, около пяти

За стеной, в соседней камере — громкое рыдание. Истерика.

Взрослый мужчина, сорок восемь лет. Статья: «превышение служебных полномочий». (Значит, из начальников.) Рыдает прямо в голос: «За что?.. И так плохо, а теперь еще и в карцер посадили!» Всхлипывания разносятся по всему карцеру. Дежурная его утешает, как может. Через полчаса подходит еще раз: «Ну, как ты там? Все нормально?

Успокоился?» В ответ слышится лишь какое-то невнятное бормотание.

Вообще-то проявления подобного участия со стороны тюремного персонала, судя по всему, большая редкость. По крайней мере, на Бутырке сокамерники рассказывали мне, как у них в камере «один повесился». «Приходим с прогулки, а он на шконке висит. Я, когда его снимал, он у меня еще в руках дернулся и вздохнул, еще живой был. А врач подошел, рукой над лицом провел и говорит: «Все, труп».

Никакого там искусственного дыхания, массажа… Даже не дотронулся.

На носилки положили и унесли».

А вот и подтверждение! Дежурная вызвала кого-то по телефону, вероятно, своего начальника. «Ну, чего тут? Какая истерика? По какому поводу?.. Да ты, блядь, на меня смотри! Я с тобой разговариваю, ебаный цвет! Поползновений никаких дурных не имеешь?

Смотри, а то на Бутырку увезем, а там еще хуже!.. Психиатра? Он только до пяти работает, а сейчас уже шесть!»

Впрочем, все это даже к лучшему. Воду, по крайней мере, теперь будут наверняка включать по первому требованию. Чтобы заключенных лишний раз не нервировать. А то вдруг, блядь, и у меня тоже истерика случится? Повешусь тут без воды на хуй!

Дежурная постоянно подходит к соседу. Проверяет, как он. «Ты чего там дымишь? (Сигареты в карцере запрещены.) Смотри, чтобы я тебя в последний раз видела!»

— Свет! А тебе какие мужики нравятся?

— Высокие.

— Вот я высокий. А глаза какие?

— Голубые.

— Вот у меня голубые.

Голос Лехи из один-пять:

— А звать тебя как?

— Ромка-бандит.

— А я думал, Хуйлио Иглесиас!

— Свет! А ты музыку любишь?

— Люблю.

— А слышала, как вчера пели?

— Слышала.

— Понравилось?

— Понравилось.

— Мне тоже понравилось.

Немного помолчав:

— Это я пел!

Так-так… Выяснилось, что «эта сторона теплая». Выходит, мне просто повезло.

— Свет? А ты принадлежишь к интеллектуальному большинству или к интеллектуальному меньшинству?

— А что это такое?

— Как что? Интеллектуальное меньшинство — это голубые и лесбиянки! А интеллектуальное большинство — это обычные люди, которые к противоположному полу равнодушны.

— Све-ет! Ну, мы часочек найдем?

— Найдем!

— Так ты еще не передумала?

Молчание.

— Свет? Ты еще не передумала?

Молчание. Другой голос:

— Она уже под впечатлением!

29 марта, суббота, 6 часов утра

Крыса опять не беспокоила. Сегодня вечером кончаются мои пять суток. Интересно, куда же меня теперь: «домой» или в другую хату?

Ладно, посмотрим.

Кстати, адвокат вчера сказал, что на суд (о продлении срока содержания под стражей) меня, возможно, все-таки повезут. Несмотря ни на какие мои «письма». Впрочем, может, оно и к лучшему…

Впечатлений больше. Плюс следователь еще на неделе должен явиться.

Какой-то «акт экспертизы» мне показывать. В общем, я чувствую, неделька предстоит еще та!

— Све-ет!

— А?

— Ты как?

— Нормально!

— Как спала?

— Отлично! Как упала вечером, так сразу и уснула!

— Да я слышал! Храпела на всю кичу! С добрым утром!

— Лех! Тебя за что закрыли?

— Сутки? Мусору физической расправой угрожал!

— Ну да? Не били?

— Так… пизданули пару раз…

Тот же день

Вернулся в свою камеру. Домой. Ну, слава Богу. Сокамерники встретили меня как родного. Обрадовались, похоже, совершенно искренне. Объятия, похлопывания по спине и пр. и пр. Оказывается, они давно уже знали, что я в карцере и даже посылали мне туда «грев, который по дороге спалился: тепляк и пр.». Т. е. посылали по своим тюремным каналам передачу, которая, однако, не дошла. Теплое белье и пр.

Из трюма меня подняли (вывели из карцера) где-то часов в одиннадцать. Сначала завели на сборку. В огромную холодную пустую камеру с лавками вдоль стен и грязным туалетом в углу. Со мной еще четыре человека. На сборке просидели часа полтора. Естественно, разговорились. Выяснилось, что двое — с тубонара (туберкулезники), а еще двое — чуть ли не из соседней хаты. Знают «Андрея курского» из моей камеры. (Андрей у нас действительно есть. И действительно, вроде, из Курска.) У нас, говорят, хата такая же, только поуже.

— И сколько у вас там человек?

— Шестнадцать.

— Шестнадцать?! Как же вы там помещаетесь?

(Камера шестиместная.)

— Вот так. Расползаемся все по своим норкам, как ужи.

— А в карцер за что?

— За пьянство.

Итак, шестнадцать человек в шестиместной камере, из них двое пьяных… «У нас там весело!» Да, похоже, у них там действительно «весело»…

Тубики (туберкулезники) тем временем разговаривают о своем:

«Все-таки здоровье в этом карцере гробишь… Так вот вроде и не замечаешь, а у меня за это время два раза уже кровотечение было.

Процесс хуячит!» На вид совсем молодые парни.

Так-так… значит, в соседней камере у меня ВИЧ сидел, в других — туберкулезники. А одеяла, матрасы и подушки, между прочим, утром все в одну общую кучу пихаются. Вечером же каждый просто берет себе то, что ему под руку подвернется. Да… так недолго и самому какой-нибудь «турбович» (тоже местное выражение) подцепить!

В камере меня сразу же покормили, вскипятили чай… Вообще, отношение самое трогательное. Из карцера ведь человек вернулся! В зоне, говорят, если человек возвращается из карцера, «пацаны сразу же дают ему все новое (белье, одежду) и накрывают поляну». Ведь «человек страдал».

Только-только поели, как с грохотом открывается кормушка (специальное окошко в двери камеры) и вызывают моего соседа по шконке Витю курганского. «С вещами! На сборы — 5 минут!» Общий шок.

Ведь «с вещами» — это значит, в другую камеру или вообще в другую тюрьму. Сразу же начинаются лихорадочные сборы. Вещи, продукты на дорогу и пр., и пр. Времени в обрез! Ровно через пять минут кормушка открывается снова. «Руки!» — «Старшой, да я же еще не собрался!» — «Руки давай!» Щелкают наручники.