Фарос и Фариллон - Эдвард Форстер

А жизнь в Александрии шла по-старому. Энан-та и ее дети по-прежнему разъезжали в казенных экипажах. Царь с Царицей по-прежнему не появлялись на публике, а Дворец возвышался, как и прежде, за стенами Королевского Города. Шли месяцы, их прошло четырнадцать.

Когда поползли слухи, А. и А. так ничего и не предприняли. Инерция так долго служила им верой и правдой, что они не знали, как от нее избавиться. Но слухи не утихали, и после долгих консультаций они сообразили организовать пышное зрелище, имевшее крайне слабый эффект. Неправда, сказали они, что Царь и Царица умерли год назад. Они умерли только что, сию минуту. Увы! Увы и ах! Вот их урны. Царем теперь будет их маленький сын. Вот он. Агатокл назначен Регентом. Вот завещание. Агатоклея - вот она - останется нянькой. С угрюмым недоверием следили люди за этим зрелищем, проходившем на обращенной к городу высокой галерее Дворца. Актеры поклонились и, собрав реквизит, ушли. И еще некоторое время все продолжалось как обычно.

До критической ситуации довело неумелое правление Агатокла, да плюс к тому слухи, что из двух урн только в одной были человеческие останки - та, что предназначалась для Царицы, была пустой. Следующим, наверное, исчезнет мальчик. Надо его увидеть, надо к нему притронуться! И они пошли на дворец штурмом. Напрасно Регент предлагал начать переговоры, напрасно он угрожал. Напрасно твердила Агатоклея, что она царская нянька. Солдаты перешли на сторону народа и ворота, одни за другими, пали. Наконец Регент крикнул: «Берите его!» и, кинув ребенка в толпу, скрылся. Ребенок был в слезах. Они посадили его на лошадь, вывели ее наружу, на ипподром, где собралось столько народу, сколько он и представить себе не мог, и все они кричали: «Эпифан! Эпифан!»; его стащили с лошади и посадили на большое сидение. Перед ним был мир, и он ему не нравился. Он предпочитал собственный узкий круг. Кто-то крикнул: «Разве не следует нам наказать убийц твоей матери?» Он всхлипнул: «Да, конечно, как вам угодно», что и было сделано. Регент и его сестра спрятались во Дворце. Энанта успела добраться до расположенного в двух милях от города Тесмофориона - святилища неподалеку от нынешнего парка Аль-Нозха. Всех их вытащили из укрытий, пытали и убили, предварительно раздев женщин догола.

Таковы были обстоятельства восшествия на престол Птолемея V, прозванного Эпифаном[24], в 204 г. до н.э.

Короткое путешествие Филона[25]

Это был едва ли не полный крах - все вышло гораздо хуже, чем он ожидал. С ним было шесть человек, все иудеи, люди умные и состоятельные, какие сейчас заполняют вагоны первого класса каирского экспресса, отправляясь на правительственную аудиенцию. В те времена правительство было не в Каире, а в Риме, и эти шестеро направлялись на аудиенцию с императором Калигулой[26]. Только посмотрите на них, сидящих в снаряженной всем необходимым яхте, которая плавно выходит с площади Мохаммеда Али - площадь лежала тогда под водой, будучи частью Восточной Гавани. Они бледны - частью от того, что долго постились, а частью от предвкушения, ибо море в феврале бывает весьма неспокойным. Да и вопрос, с которым они ехали, был мучительнее, чем даже проблема хлопка. Дело шло о вере. Евреев в Александрии убивали, над евреями издевались, а какие-то гои, при попустительстве наместника, поставили в главной синагоге бронзовую колесницу - причем даже не новую, раз у коней не было ни хвостов, ни копыт. Колесницу эту посвятили когда-то - о, скверна! - Клеопатре. Теперь она там стояла, и евреям было неловко ее выкинуть. В другие же синагоги, поменьше, и вещи подсовывали более мелкие - например, портреты императора. Затруднительно жаловаться императору на его же портрет, но Калигула считался юношей пленительным и разумным, а делегатами выбрали людей, наделенных исключительным тактом.

Пока корабль пересекал гавань, справа от них возвышался Храм Цезаря, столь внушительный и великолепный, что Филон не смог сдержать восхищения и вспоминал этот вид даже много лет спустя:

Ибо нет святыни более драгоценной (пишет он). Этот храм возвышается над самыми удобными гаванями, такой величественный и отовсюду заметный, и он, как ни один другой, весь полон посвятительных даров: он окружен кольцом из надписей, серебряных и золотых статуй; широко раскинуты священные земли храма, тут портики, библиотеки, священные рощи, ворота, просторные дворы - все, чем создается роскошь и красота. Храм этот - залог спасения для тех, кто покидает гавань, и для тех, кто возвращается обратно[27].

Когда он увидит этот храм снова, по дороге домой? Хотя Клеопатра начала строить его в честь Антония и Август, закончив, посвятил его самому себе, храм этот наполнял его любовью, и он без всякой охоты оторвался от этого вида, чтобы обратиться к левому берегу, на деле куда более важному, потому что Иегова перевел там на греческий всю Библию. Там стояли эти семьдесят келий! О, чудо! Одним из таких рассказов он надеялся привлечь внимание Калигулы, когда они приедут в Рим.

Этот пленительный и разумный юноша не так давно оправился от тяжкого недуга, по поводу чего ликовал весь цивилизованный мир, и Вечный Город наполнился посольствами, жаждущими его поздравить. Среди них было еще одно посольство из Александрии, резко настроенное против евреев, и ничего хорошего это не предвещало. Филон внимательно за ними наблюдал. Болезный император не появлялся до самого августа, и сначала все шло гладко. Он заметил евреев, когда ехал навещать мать, пришел, казалось, в восторг, помахал им рукой и даже сообщил через посланника, что немедленно их примет, но тут же уехал в Неаполь, и они последовали за ним.

И вот где-то между Неаполем и Байями это короткое путешествие и завершилось. Мы не знаем, где именно это произошло, потому что, принимая депутацию, Император умудрился покрыть значительное расстояние. Он не прекращал движения на протяжении всей аудиенции, и они были вынуждены следовать за ним. Он переходил из комнаты в комнату, от виллы к вилле (их - объявил он - приказано открыть все до одной им на радость). Они поблагодарили и попытались продолжить. Он понесся дальше. С ним неслась и антисемитская депутация, и целая толпа смотрителей, ключников, стекольщиков, жестянщиков, обойщиков и маляров, которым он то и дело раздавал приказания. Наконец он остановился. Александрийские евреи приблизились. Он произнес громогласно: «Так вы злодеи, которые не признают меня богом!» Он сокрушил их, привел в ужас - они так надеялись, что именно об этом речи не зайдет. Ведь они поклонялись одному лишь Иегове. Послов противной стороны охватила радость, и шесть мужей-евреев взмолились в один голос: «Калигула! Не гневайся на нас, Калигула! Мы приносили жертвы, и не однажды, но трижды: первый раз, когда ты принял верховную власть, второй, когда страдал ты от тяжкой болезни, а третий...» Но Император перебил их, и логика его была безжалостна: «Правильно. Ради меня, но не мне». И умчался осматривать женскую половину. Они побежали за ним, уже не надеясь избавиться от колесницы Клеопатры и отчаявшись заинтересовать его Септуагинтой. Будет большой удачей, если он сохранит им жизнь. Он забрался наверх, чтобы осмотреть потолок. Они тоже туда полезли. Он бегал по настилам, и евреи бегали за ним. Говорить они не решались: им не хватало дыхания, и они заранее боялись ответа. Наконец, обратившись к ним, он спросил: «Вы почему свинину не едите?» Послы противной стороны снова зашумели. Евреи ответили, что разные народы едят разные вещи, и кто-то добавил, чтобы сгладить неловкость, что многие не едят ягнятины. «И правильно, что не едят, -сказал Император. - Ягнятина грубая». Дело принимало еще более страшный оборот. При мысли о ягнятине Калигулой овладел припадок гнева, и он заорал: «Какие у вас законы? Желаю знать, какие у вас законы!» Они стали рассказывать, а он закричал: «Закройте эти окна!» и побежал дальше по коридору. Потом обернулся и с необычайной нежностью добавил: «Простите меня. Так что вы говорите?» Они снова стали рассказывать ему про свои законы, а он сказал: «Думаю, все старые картины мы здесь и повесим». Остановившись снова, он окинул взглядом толпящихся кругом мастеровых и посланников и заметил с улыбкой: «Вот люди, которые не верят, что я божественной природы. Я их не виню. Мне их просто жаль. Пусть идут». И Филон повез свою делегацию обратно в Александрию, чтобы уже там размышлять о несчастье, испортившем их короткое путешествие: Калигула обезумел.

И все же не было ли это символично - в исторической перспективе? История Избранного Народа полна таких неприятностей, но народ живет и процветает. Шестьсот лет спустя, Амр[28], завоевав город, обнаружил там сорок тысяч евреев. И посмотрите на них сейчас в вагоне поезда. На лицах у них беспокойство - беды прошлого оставили неизгладимый след. Но едут они первым классом.

Климент Александрийский[29]