Ступени - Фридрих Горенштейн

- Некогда, - сказал Юрий Дмитриевич. - Они уйдут... Исчезнут... Он торопливо пригла-дил волосы, выскочил на лестничную площадку и не стал ждать лифта, бегом пустился вниз. Он пробежал три лестничных пролета и на площадке второго этажа столкнулся с Зиной, едва не сбив ее с ног.

- Простите, - оторопело и обрадованно сказал он, - я вас искал... Как хорошо, что я не поехал лифтом... Какая удача...

Зина посмотрела на него и вдруг наклонилась, прижалась губами к его руке, а затем опустилась и поцеловала его ноги, обе пыльные сандалеты...

- Что вы делаете! - растерянно крикнул Юрий Дмитриевич. - Ради Бога, встаньте, ради Бога...

Сверху загоготали. Этажом выше свешивались через перила две расплывшиеся физиономии. Юрий Дмитриевич так и не понял, мужские ли, женские ли.

- Эй вы, низкопоклонники, - за руб оближите мне босоножки!

А вторая запела:

- Что случилось, что случилось, кто-то чей-то выбил зуб...

- Вы мерзавцы, - крикнул Юрий Дмитриевич.

- Он ругается, - сказала одна физиономия, - он морщится... По-моему, у него начались желудочные беспорядки...

- Не видишь, он вооруженный ненормальный, - сказала вторая физиономия, - он сейчас петушком закричит, он сейчас гармошкой заплачет...

- Более всего страшись отмщения злодейству людскому, - тихо сказала Зина. - Я винова-та перед вами, и перед этими людьми, и перед всеми... Я усомнилась в Господе... Помрачение нашло... Я вам боль причинила и искупить хочу... Я служить вам буду... Я ноги вам мыть буду и пить воду ту...

- Что вы, - сказал Юрий Дмитриевич, - это я перед вами... Вы простите... Пойдемте вниз, я вас домой отвезу. У подъезда их ждал папа Исай.

- Ну вот, - сказал папа Исай, - вижу я, лица у вас покойные теперь... Красивые у вас теперь лица...

- Я Зину домой отвезу, - сказал Юрий Дмитриевич.

- Хорошо, - сказал папа Исай. - А я на электричку пойду. В лес поеду. На травке полежу, птичек послушаю...

Он снял шляпу, поклонился им, пошел вдоль стены и свернул за угол.

- Вам куда? - спросил Юрий Дмитриевич.

- Мне далеко, - сказала Зина, - на самый край города... Вам беспокойство одно... Лучше уж я к вам приду... Если пол помыть надо или постирать...

- Нет, нет, - сказал Юрий Дмитриевич, - я отдаю в прачечную. А насчет беспокойства не волнуйтесь... Мне это приятно...

Они взяли такси и поехали. Ехали они долго и всё время молчали. Лишь изредка Зина объясняла шоферу дорогу. Наконец они приехали. Это был уже загород. Невдалеке на бугре виднелись остатки какой-то деревеньки с погостом и церквушкой. Окружавшие ее ранее поля ныне были перекопаны траншеями и котлованами, среди которых уже высилось несколько пятиэтажных стандартных коробок. Поля же отступили за речку, болотистый приток большой реки, текущей через город. Слева были полуобвалившиеся стены монастыря, покрытые мхом, а также росшими прямо меж кирпичей и из бойниц веточками. В одной из башен была керосиновая лавка, стояли железные бочки.

- Я здесь живу, - сказала Зина, - раньше я вон там, в деревеньке жила, но нас снесли и переселили в монастырь.

Они обошли вокруг и вышли к массивным, обитым ржавым железом, воротам. Неподалеку среди бурьяна валялся ржавый ствол старинной пушки. В воротах была проделана небольшая калитка из свежеструганых досок, а к калитке кнопками приколота бумажка, на которой коряво печатными буквами значилось: "Просьба форткой не хлопать, полегше стучать".

Они протиснулись в калитку на тугой пружине, прошли под гулко отражающей шаги аркой и вышли в булыжный, поросший травой двор. Посреди двора стояла полуразрушенная серого цвета церковь со следами пожара, прошедшего давно, очевидно, еще в войну. Стрельчатые окна церкви были пусты, и из них тоже росли веточки. Застекленными были лишь подвалы, где сейчас располагались склады горторга, стояли ящики с бутылками. Ящики, мотки проволоки, бочки стояли и во дворе, под громадными, в три обхвата, дубами. Дубы были так стары, что кора на них во многих местах опушилась и на стволе образовались лысины. Под навесом у стены, на которой еще сохранилась какая-то закопченная фреска, устроили свой склад строители: стояли унитазы, газовые плиты и лежали бумажные мешки с цементом. Поодаль, в глубине двора, было белое оштукатуренное здание в два этажа, очевидно, построенное уже позднее. У входа, задрав стволы, стояли две старинные пушки на деревянных лафетах.

- Там раньше музей был, - сказала Зина, - а теперь комбинат инвалидов. Я там надомни-цей работаю, кофточки вяжу. У нас собрание, должно быть, будут ругать за то, что план не выполняем... Я узнать должна - или сегодня вечером, или завтра... А сейчас в цехе глухонемых собрание...

В это время возник какой-то шум, и из дверей здания появился всклокоченный человек в разорванной майке. Его вел, скрутив ему единственную руку за спину, приземистый мужчина в темных очках, полувоенном френче и синих брюках.

- Перегудов шумит, - сказала Зина, - каждый день напьется и драться приходит то за расценку, то за вычет по прогулу... Если б он не инвалид, его б давно посадили... Он и жену бьет... А тот, в очках, - Аким Борисыч, член правления... Он мне комнату отдельную выхлопо-тал, но я его боюсь, сказала она и вдруг доверчиво прижалась к Юрию Дмитриевичу. У нее было теперь обычное девичье лицо, немного испуганное и беспомощное, глаза голубые, кожа на щеках нежная, с легким пушком, и Юрию Дмитриевичу стало приятно чувствовать своим телом сквозь одежду теплое ее тело.

Следом за Перегудовым и Аким Борисычем высыпало несколько человек, судя по жестам, глухонемых. Они оживленно размахивали руками и улыбались. Вдруг Перегудов рванулся, выскользнул и, подхватив валяющуюся палку, кинулся на Аким Борисыча. Аким Борисыч не стал уклоняться и суетиться, а, наоборот, застыл, приподняв голову, вытянув вперед руки и расставив пальцы, как гипнотизер, слегка поворачиваясь корпусом, словно обнюхивая пальцами воздух, затем сделал молниеносное движение, выловил руку Перегудова с палкой из воздуха, зажал ее, и Перегудов беспомощно зашевелил обрубком второй руки, будто ставником, а Аким Борисыч начал хлестать его по лицу своей рукой, и от хорошо развитых чувственных пальцев Аким Борисыча оставались на шее и щеках Перегудова полосы.

Юрий Дмитриевич кинулся к ним и тут же ощутил на щеке своей удар, причинивший сильную боль, но еще более испугавший, ибо это был не удар человеческой руки, а какого-то тугого ласта.

- Это не он, - крикнула Зина, - это не Перегудов... Перегудов убежал...

Перегудов действительно, воспользовавшись суматохой, вырвался и побежал к воротам.

- Чего вы вмешиваетесь, гражданин, - сердито сказал Аким Борисыч. - Я этого хулигана хотел постовому сдать. Хватит прощать. Он в бухгалтерии чернильницу перекинул, пишущую машинку разбил.

Аким Борисыч сердито сплюнул и пошел к дверям кабинета. Глухонемые тоже ушли.

- Глупый сегодня день, - сказал Юрий Дмитриевич, - драки. Бьют нас с вами, Зина.

- Ничего, - сказала Зина. - Это, может быть, к лучшему. Это, может, Господь из нас грехи выбивает.

- Он слепой? - спросил Юрий Дмитриевич, держась за ноющую щеку.

- Он слепорожденный, - сказала Зина. - Какой он инвалид, если с малых лет привык-ший... Я сейчас, я только насчет собрания узнаю. - И она пошла к белому зданию.

Юрий Дмитриевич постоял немного во дворе, огляделся, где бы присесть в тени, а затем тоже пошел к белому зданию. От самой двери тянулся длинный коридор, в котором пахло разваренной картошкой. Очевидно, где-то за одной из боковых дверей была столовая или буфет. Юрий Дмитриевич невольно сглотнул слюну и вспомнил, что с утра ничего не ел. Он пошел на запах, но затем остановился, ибо подумал, что может разминуться с Зиной. Он стоял перед дверью, которая была полуоткрытой, очевидно, чтобы проветрить довольно большую комнату, чуть ли не зал, где шло собрание. На скамейках тесно сидело множество мужчин и женщин, а перед ними был стол, за которым сидели несколько человек, наверное, президиум, и стояла трибуна. На стене висел длинный транспарант, на котором аршинными буквами значилось: "Глухонемые в СССР пользуются всеми гражданскими и политическими правами наравне со слышащими". К двери было приколото художественно выполненное завитушками объявление о собрании. Первый пункт был: производственные вопросы. Второй пункт: персональное дело столяра Шмигельского. По всей вероятности, сейчас разбирался пункт второй, а стоящий у трибуны человек и был столяр Шмигельский. Он покаянно прикладывал ладони к сердцу, клятвенно стучал себя кулаком в грудь и часто прикасался пальцем то к концу своего носа, то к мочке уха. Присмотревшись повнимательнее, Юрий Дмитриевич предположил, что прикоснове-ние к носу означает имя горбоносого седого старичка, сидевшего в президиуме. А прикоснове-ние к мочке уха - имя председателя, тщетно пытавшегося установить порядок, ибо глухонемые на скамьях сердито жестикулировали все вместе, и, как это ни странно, или это Юрию Дмитрие-вичу показалось, гул висел в зале, как от множества голосов. В это время подошла Зина. От нее и узнал в подробностях Юрий Дмитриевич историю проступка Шмигельского. Если слышащий Перегудов был старый отъявленный хулиган, то глухонемой Шмигельский до этого вел себя тихо и примерно, и поступок его был для всех неожиданным. Правда, имелись обстоятельства, которые не то что оправдывали, но объясняли этот проступок. Столяр Шмигельский совершил три невыхода на работу из-за болезни жены, бюллетень вовремя не представил, и бухгалтерия не оплатила ему деньги, как за прогулы. Столяр Шмигельский пришел в бухгалтерию объясняться. Счетовод расчетного отдела Хаим Матвеич, тот самый горбоносый старичок, не был глухоне-мым, но довольно хорошо усвоил их речь, умел с ними разговаривать жестами, и глухонемые его любили и уважали. Однако в этот раз Шмигельский слишком горячился, размахивал в беспорядке руками, и Хаим Матвеич за пятнадцать лет работы с глухонемыми впервые не мог ничего понять, что в свою очередь начало его раздражать. Между Шмигельским и Хаимом Матвеичем возникла некая беспорядочная перепалка, в результате которой, находясь в сильном возбуждении, Шмигельский захватил пальцами свой нос и начал раскачивать его из стороны в сторону. Поскольку среди местных глухонемых этот жест носил антисемитский характер и при этом присутствовал подошедший председатель профкома, делу был дан законный ход. Такова была предыстория бурного собрания, очевидно, приближавшегося к концу, так как после нескольких жестов председателя глухонемые единогласно проголосовали поднятием руки, а раскаявшийся Шмигельский долго обнимал Хаима Матвеича. Хаим Матвеич согнул свою правую руку в локте, большой и указательный пальцы соединил концами, образовав колечко, а тремя другими пальцами быстро пошевелил. Это вызвало аплодисменты и ликование среди глухонемых. Собрание кончилось. Гремя скамьями, глухонемые вставали и выходили, продолжая обмениваться впечатлениями. Юрий Дмитриевич и Зина тоже вышли на улицу.