Тульский–Токарев. Том 1. Семидесятые–восьмидесятые - Андрей Константинов

— Генералом?! — дошло наконец и до Андрея Дмитриевича, моментально осерчавшего. — Ты, эта, помочь, винти на территорию, там раздуга-дуга.

Выпили еще, успокаиваясь.

Токарев-старший закинул руки за голову, блаженно прищурился в потолок, будто вспоминал что-то очень приятное:

— Нет, даже жаль, что Варшава в лагерях. Куражу стало не хватать… И угорел ведь по-человечьи… Помнишь, как он мне тогда в Гостином коленом промеж ног?.. Убил бы тогда… У тебя из куртки выпорхнул и у нас же упер ее через пару дней из отдела… Вот ведь… Черт — жулье вагонное!

— Пап, да ты ведь им восхищаешься?! — подал голос из кресла затихший было Артем.

Богуславский нашелся раньше Токарева и по-профессорски отрезал:

— Своего героя надо любить, голубчик.

Артем хмыкнул со всезнанием молодости:

— Кто герой? Варшава-то?

Андрей Дмитриевич покрутил головой:

— Да не он герой… А жулик для сыщика должен быть героем, чукча! Не будешь его любить — как повадки узнаешь, как брать будешь, как доказывать — без нахаловки? Э-эх, что говорить…

— Да ладно, — инстинктивно встал на защиту сына Василий Павлович. — Ему четырнадцать — тебе нет, дотумкает.

— Дотумкает? Тогда переводи ему: ворвался законный вор в барак и семь сук топором зарубил! Давай!

— Вас, блатных, не поймешь! — Артем соскочил с кресла, радуясь, что понемногу начинает говорить на этом странном и таком красивом языке избранных, что уже чувствует уместность и органичность фраз, их внутренний смысл. Артем вышел в коридор, неплотно прикрыл за собой дверь. Из комнаты доносились обрывки былинных разговоров: «…корки… барабан… яма… по низу…». Подслушав, было трудно понять, о чем спорят эти два красивых человека.

На кухне его встретила старушка-соседка — Дарья Ивановна Панаева, про которую говорили, что она «еще из бывших». Как-то раз Артем заглянул к ней в гости в комнату, и пока Дарь-Ванна уходила на кухню ставить чайник — успел прочитать страничку в старой тетрадке, лежавшей открытой на столе. Артем почти ничего не понял, но с тех пор почему-то слегка побаивался старушку. Токарев-старший и Богуславский считали ее «сурьезным человеком».

* * *

Из записной книжки Панаевой.

У русских точно по несколько жизней, раз они так легко ее отдают за царство нескольких сотен мерзавцев. Может, не у русских, но у советских? Все же у русских — куда денешь девятьсот пятый, оба семнадцатых.

14 декабря, 1941 год — я на год старше. Вокруг головы злющий нимб.

131 год назад на Сенатской ожиревшим от безделья не удалось разворовать империю.

Вошла в мир, когда уже миллионы нравственно самых здоровых мужиков резали друг дружку во имя процветания кафешантанов в трех-четырех столицах.

В двадцать лет только обрадовалась — полоумный Николаев попал-таки в плебейский затылок «нашего Мироныча»!

А-а-а — не долго… У них не поухмыляешься!

Кажется, навечно в Кокчетавской области, пгт. Кзылту. Доросла до учительницы младших классов.

— Молоденькие казахи, почему надо обожать старого грузина?

Дико.

«КОКЧЕТАВПГТКЗЫЛТУ» — оно! Козлячье комиссарское арго.

* * *

— Господа офицеры гуляют? — светски поинтересовалась Дарья Ивановна. Артем молча кивнул, стесняясь, но совсем чуть-чуть.

— Ну что же, — старушка поправила очки. — Тогда будем пить чай. Полагаю, что это надолго.

Дарья Ивановна была человеком опытным, на жизнь смотрела трезво-философски и ошибалась редко. Не ошиблась она и в этот раз: «господа офицеры» еще раз сбегали, потом добили соседскую наливку, потом добрались до спиртовой заначки, которую не стали бодяжить водой. Ближе к ночи к ним за стол воткнулся еще один сосед — Пал Палыч, мудрый каторжанин, трудившийся последние восемь лет водителем трамвая, потерявший в свое время в тайге все зубы, но не жизненную энергию. Прозвище Пал Палыча — Рафинад — хорошо сочеталось со вставными железными зубами. Когда через некоторое время Пал Палыч побрел в туалет, то из одежды на нем были только застиранные «в ноль» синие треники и новенький капитанский китель Токарева. Два мента и бывший зэк долго еще что-то азартно бубнили друг другу, а закончилось все лирично-разудалым хоровым пением: «Па-а тундре, па-а железной дороге, где мчит курьерский „Ва-арр-ркута — Ленинград“!»

К этому времени на кухню вышел еще один жилец коммуналки — начинающий профсоюзный работник товарищ Смоленков. Он возмущенно сопел, кривил губы, однако громко высказываться не решался — в прошлый раз уже высказался, ох и не под настроение попал…

Дарья Ивановна, видя его переживания, попыталась успокоить вслух (скорее себя, чем соседское невысказанное возмущение):

— Потерпи, партия и правительство, скоро уже угомонятся, по тексту определяю.

К финалу Богуславский, выходя из туалета, вышиб дверь вместе с защелкой, сам понял, что перебор, тут же обнял старушку и начал подлизываться:

— Елки-моталки, Дарья Ванна, не серчай, я с премиальных весь твой оконный укроп скуплю… А?..

— Позволю заметить Вашему Высокоблагородию, что Ваше Высокоблагородие несколько пьяны-с, — строго, по-учительски отрезала Панаева, но тут же, помягчав, добавила: — Завтра очухаетесь — гриб между окнами… Буденовцы…

— Имперский сыск! Не! Похмеляется! — рявкнул, как на баррикаде, Богуславский и нагнулся над раковиной, завертев в обе стороны медный краник. Холодная вода полилась ему на голову, он фыркал, как тюлень, и головой расшвыривал брызги по всей кухне. Освежающая процедура родила очередные ассоциации, и Андрей Дмитриевич затянул, не вынимая голову из-под крепкой струи:

— «Дождь нам капа-ал на рыла! И на дуло нага-ана!..»

Смоленков не выдержал наконец, по-дуэлянтски шагнул вперед левой ногой, взгорбил грудную клетку и пискнул:

— Товарищ Богуславский! Оправьтесь, вы же майор…

Богуславский затих. Секунды на две — столько понадобилось, чтобы завернуть кран.

— Перхоть штабная, — ласково сказал Андрей Дмитриевич и вдруг, растопырив жульмански пальцы и ссутулившись, попер на соседа: — «му-усора окружили — Руки в гору! — крича-ат…»

Смоленков мгновенно забился в расщелину между шкафчиками, зачем-то схватив полотенце и инстинктивно им загораживаясь:

— Дарья Ивановна, ну вы-то хоть скажите… ему!

Панаева презрительно сморщила носик. Ее социально далекие глаза не выражали никакого сочувствия к репрессируемой партийно-хозяйственной номенклатуре. Травлю и глумление пресек вовремя появившийся Токарев-старший. Он ловко, будто и не пил вовсе, развернул друга лицом к коридору и потащил в комнату:

— Неправильный подход к снаряду! Все. Исчезаем. Мадам Даша — па-ардонте-с…

Богуславский не сопротивлялся, но по дороге в комнату начал горячим шепотом объяснять свое антиобщественное поведение:

— Нет, Вася, ну кто бы носом шмыгал?! Мне — красному командиру?! То-ва-арищ…

И у самых дверей комнаты вдруг заорал в голос — чтобы на кухне услышали:

— Да такие товарищи лошадь в овраге доедают! Укутайся в резолюцию, регламент!

А в комнате их поджидал сюрприз. Бывший зэк, а ныне вагоновожатый сидел на корточках на широком подоконнике, утонув в милицейском френче и заложив руки на затылок.

— Сильно, — сказал без особого, впрочем, удивления Токарев-старший. — Ты, Пал Палыч, хорошо бы смотрелся голым — но в пулеметных лентах. Окабанел, что ли?

— Слышь, вертухай, орать будешь — завалю! — по-совиному буркнул Рафинад.

— Ну все, приплыли, — вздохнул Токарев, удерживая одной рукой обмякшего Богуславского. — Занавес, граждане — товарищи и господа!

Вскоре коммуналка затихла.

Артем долго не мог уснуть, ворочался, потом встал, подошел осторожно к столу и вынул из висевшего на стуле отцовского пиджака красное удостоверение — в свете уличного фонаря оно казалось темно-бордовым. Он считал годы, когда ему дадут такое же, с каллиграфически выведенной тушью должностью «оперуполномоченный уголовного розыска». Годы не торопились, и пока что Артем, стесняясь, тайком перечитывал отцовское удостоверение. Ему так хотелось быть таким же, как отец, что он даже досадовал на свою внешность, в которой было больше от матери: карие глаза и темные волосы и нос с легкой горбинкой — против веселой отцовской зеленоглазой курносости — разве же это внешность для будущего опера? Впрочем, эта разница в чертах лица съедалась забавной идентичностью походок и вообще манеры двигаться, так что окружающие часто лили Артему бальзам на сердце: «Копия отца, ну просто копия…» Токарев-старший тоже балдел от таких утверждений.

Артем любил рассказывать одноклассницам услышанные от отца и Богуславского истории об удалых налетчиках — про Юнкера, про Два нагана, любил показывать им в трамваях и троллейбусах щипачей… Когда его недослушивали, он страшно обижался, хотя и не показывал виду. Впрочем, однажды парень из старшего класса, услышав обрывок очередной байки, попытался съязвить по поводу отца. Красный, как пожарная машина, Артем сбил левой боковой сваей обидчика с ног, и тот несколько дней не показывался в школе. (Токарев-старший привел сына, когда ему исполнилось двенадцать, к Юрию Евгеньевичу — хорошему тренеру по боксу, и удар у Артема был поставлен правильно…)