Бунт на «Баунти» - Бойн Джон

– Эй, – крикнул я, перейдя на другую сторону кареты, чтобы обратиться к первому ярыжке, поскольку при аресте у нас с ним установилось своего рода взаимопонимание. – Мы ведь не в Спитхед направляемся? Скажи мне, что это не так.

– Как же я скажу, что это не так, коли мы туда и едем? – ответил он и загоготал, точно шутку хорошую отмочил.

– Не может быть! – сказал я, на этот раз тише, поскольку представил себе, что меня там ожидает, тем не менее он меня услышал.

– Еще как может, мой юный шалунишка, и там с тобой обойдутся, как и положено обходиться с юными ворами вроде тебя. Известно ли тебе, что в мире есть страны, где людям, которые без разрешения берут чужое, перерубают руку в запястье? Как по-твоему, заслуживаешь ты такой кары?

– Но ведь у нас так не делают, – вызывающе воскликнул я. – Только не у нас! Запугать меня хочешь, да? Здесь такого не случается. Мы – цивилизованная страна и относимся к нашим честным, почтенным ворам с уважением.

– А где ж тогда?

– За границей, – ответил я, усаживаясь в карете и решая не вести больше разговоров ни с одним из них, невежественных болванов.

После этого сказано было совсем немногое, но до конца пути я слышал, как двое полудурков квохчут, будто старые курицы, на козлах кареты, и слышал, уверен в этом, как из одной пары грязных лап в другую переходит посудина с пивом, чем и могло объясняться то обстоятельство, что на половине пути к Спитхеду карета замедлила ход и один из ярыжек – возчик – остановил ее и сошел с козел, чтобы опорожнить на обочине пузырь. Стыда он не ведал, ибо, облегчившись наполовину, надумал направить струю на меня, сквозь прутья решетки, отчего первый ярыжка едва не сверзился с кареты, зашедшись в истерическом хохоте. А жаль, что не сверзился да и череп заодно не раскорячил, приятная вышла бы картина.

– Отвали, грязный подонок, – крикнул я возчику, отступая с линии огня вглубь кареты, но он лишь реготал, а покончив с делом, упрятал свою свистульку в штаны, оросив при этом их передок, столь малое уважение питал он и к себе, и к своей форме. Ярыжки, они же сами себе голова, это всякому ведомо, но люди при том сомнительные, все как один. Я отродясь не встречал такого, какому мне не хотелось бы дать хорошего пинка в зад.

Еще через час мы добрались до Спитхеда, и, конечно, они не отказали себе в превеликом удовольствии открыть дверцы кареты и вырвать меня из нее за руки, как будто я был еще не рожденным младенцем, не желавшим покидать материнское чрево. Клянусь, они мне едва суставы не выдрали, и что бы со мной тогда было? – даже думать не хочется.

– Пошли, паренек, – сказал первый ярыжка, тот, что сцапал меня на рынке, не обращая внимания на мои возражения против столь грязного насилия. – Теперь смотри не дерзи никому. Мы в суд входим.

Здешнее здание суда было совсем не так величаво, как портсмутское, а потому и судьи в нем подвизались шибко обозленные. Каждому из них хотелось перебраться в столицу графства и разбирать тамошние дела: дураку же понятно, что в столице преступники будут намного почище, чем в заштатном городишке. Кого в нем было судить-то, в Спитхеде? – пьянчуг да мелких воришек. Год назад тут большой шум поднялся из-за мужчины, который овладел девицей против ее воли, но только судья ничего ему делать не стал, потому как мужчина владел двумя сотнями акров земли, а девица была из простых. Сказала бы спасибо, что тебя удостоили такого знакомства, внушал ей мировой судья, однако семейству ее это совсем не понравилось, и уж не знаю, как там было дело, но неделю спустя мирового нашли в придорожной канаве – мертвым, у него в голове дыра была размером с кирпич (сам кирпич мирно лежал рядышком, на обочине). Все, разумеется, поняли, чьих это рук дело, но помалкивали, и владелец двух сотен акров шустро удрал в Лондон, не дожидаясь, когда и с ним обойдутся подобным же образом, а землю продал семье цыган, умевших гадать на картах и выращивать картофелины в форме всякой домашней скотины.

Ярыжка тащил меня по длинному коридору, который я очень хорошо помнил со времени предыдущего моего посещения суда, и тащил таким скорым шагом, что я несколько раз чуть не упал, – тут бы мне и конец пришел, потому что пол под нами был из твердого гранита, которому навряд ли понравилось бы, что я колочу по нему моей мякотной башкой. Ноги мои пританцовывали где-то позади меня, так быстро ярыжка тянул меня за собой.

– Сбавь шаг, – воскликнул я. – Мы ж никуда не спешим, верно?

– Сбавь шаг, говорит, – пробормотал ярыжка и усмехнулся, и добавил, обращаясь, решил я, к себе самому: – Сбавь шаг! Видали такого?

Тут он резко свернул направо и открыл дверь, меня эта внезапная смена направления застала врасплох, и я наконец оступился, опрокинулся и влетел в зал суда вверх тормашками, покрыв себя позором. Я еще и на ноги встать не успел, а уж зал стих и все головы, в париках и без, поворотились ко мне.

– Утихомирьте мальчишку! – рявкнул тот, кто сидел на судейском месте. И кем же он оказался? – да все тем же мистером Хендерсоном, мерзейшим существом, но, правда, до того дряхлым, лет сорока – сорока пяти, что оно наверняка уже обзавелось инфлюэнцей мозга и меня давным-давно позабыло. В конце концов, мы и встречались-то всего один раз. Так что закоренелым преступником меня здесь счесть не могли.

– Извиняйте, ваша честь, – попросил ярыжка, садясь на скамью и меня заставляя сесть рядом. – Боюсь, я вам еще одно дельце привез. В Портсмуте закрыто.

– Знаю, – сказал мистер Хендерсон и состроил такую рожу, точно он только что откусил кусок от чумного хорька и проглотил его не жуя. – Увы, создается впечатление, что тамошний суд более заинтересован в сборе похвал и побрякушек, чем в отправлении правосудия. Не то что наш, спитхедский.

– Совсем не то, – подтвердил ярыжка и закивал в знак согласия с превеликой силой, я даже подумал: а вдруг у него башка отвалится, тогда его безголовость даст мне возможность удрать. Двери зала, не без удовольствия отметил я, охранялись совсем не так, как следовало бы.

– Ну-с, вернемся к нашему делу, – продолжил мистер Хендерсон, переводя взгляд на мужчину, который стоял перед ним и вид имел весьма недостойный, весьма; шляпу свою он мял в руках, а его лошадиная физиономия выражала полнейшее смятение. – Вы, мистер Уилберфорс, позорите нашу общину, и я нахожу, что, если мы удалим вас из нее на определенное время, это пойдет вам на пользу.

Он старался, гад такой, чтобы в каждом его слове звучало отвращение и превосходство.

– Как вам будет угодно, Ваша Честь, – тонким голосом ответил бедолага и попытался выпрямиться, но у него, как видно, спину свело, потому придать себе вертикальное положение он не смог. – Я ведь, когда оно случилось, не в себе был, и это чистая правда. Моя дорогая матушка, святая была женщина, покинула меня всего за несколько коротких недель до того, как я промашку-то дал, а тут вдруг явилась мне в видении и говорит…

– Довольно с меня этой чуши! – зарычал мистер Хендерсон и ударил молотком по столу. – Клянусь всемогущим Богом, услышав еще хоть слово о вашей дорогой святой матушке, я немедля приговорю вас к воссоединению с ней. И не думайте, что я не смогу это сделать!

– Стыд и срам! – произнес женский голос, и судья уставился на публику – один глаз закрыт, другой открыт до того широко, что у меня не осталось сомнений: хлопни сейчас судью по спине – и глаз этот вылетит из глазницы и покатится, точно стеклянный шарик, по полу.

– Кто это сказал? – проревел он, да так, что даже сидевший рядом со мной ярыжка вздрогнул. – Кто это сказал, я спрашиваю! – повторил судья еще даже громче, но и на сей раз ответа не получил и потому просто покачал головой и оглядел всех нас с видом человека, которому совсем недавно пиявок поставили и ему это сильно понравилось. – Бейлиф, – обратился он к стоявшему рядом с ним ярыжке, на лице которого был написан совершеннейший ужас, – еще одно слово любого из этих людей, – последнее судья произнес так, точно вел речь не о людях, а о швали последнего разбора, может, конечно, они именно ею и были, но все равно говорить так невежливо, – еще одно слово любого из них – и каждому будет предъявлено обвинение в оскорблении суда. Понятно?