Солнцеравная - Анита Амирезвани

терпимости. Все это возможно, клянусь.

Она говорила, а мышцы моих рук сводило ознобом — воздух был колюч и холоден.

— Это равно обещанию рая. — Глаза мирзы Салмана заблестели.

— За это стоит умереть, — добавил я.

Покои Пери всегда были полны людей, но после того, как она попала в немилость, они были жутковато тихи. Я мог проводить больше времени на ее половине, помогая ей сочинять письма и обсуждая действия по ее возвращению. Иногда в холодные дни мы делали корей — набрасывали одеяла на столик и согревали пространство под ним жаровней с тлеющими углями. Потом засовывали ноги под одеяла — о-о-о, джоон! — и читали друг другу стихи, в том числе и наши собственные. Пери открывалась мне больше, чем прежде, рассказывая о главных печалях своей юности — гибели любимой кобылы, смерти обожаемой тетушки Махин-бану, но более всего о своем страстном желании вернуть Ирану былое величие. Я начинал чувствовать, когда мы оставались одни, что здесь не просто хозяйка и слуга, — мы были хомра, спутники на одной дороге.

Однажды Пери призналась в страхе, что Исмаил может потребовать Марьям, ее лучшее сокровище, дабы наказать еще сильнее. Ее глаза смягчались, когда она говорила о Марьям, и это дало мне смелость спросить о ней.

— Как она впервые удостоилась вашей милости, повелительница?

— Отец ее предложил девочку двору, потому что их у него было восемь и никакого приданого. Мне тогда было пятнадцать, и я уговорила моего отца взять ее. Пять лет ее учили причесывать, а после Марьям поступила ко мне на службу. Прежде чем я поняла это, она меня околдовала.

— А вы ее.

Прелестный румянец выступил на щеках Пери.

— Я сделала ее богатой, но она говорит, что все богатства мира — подле меня.

Она светилась от удовольствия, произнося это, а я подумал, как часто ей приходится встречать лжецов, притворяющихся, будто любят ее. Я радовался, что она не слепа, как множество других придворных, и различает подлинные чувства.

— А что с ее сестрами?

Пери с любопытством взглянула на меня:

— Хвала Господу, она обеспечила шесть из них отличным приданым.

— Повелительница, сознаюсь, что есть кое-кто, кому я мечтаю помочь точно так же, — пробормотал я.

Мое сердце изнемогало, когда я рассказывал ей о Джалиле и показывал одно из писем сестры, которые держал во внутреннем кармане. Пери проглядела письмо и достаточно заинтересовалась, чтобы зачитать вслух ту часть, где Джалиле восторженно описывает свои чувства от стихов Гургани.

— Какое разумное дитя! Конечно, для тебя в мире нет никого важнее.

— Кроме вас, повелительница моей жизни.

Она не обратила внимания на мою лесть, что меня даже обрадовало.

— Как странно, что и тебе тоже приходится жить вдалеке от любимого ребенка.

— Это кинжал в моем сердце. Мое наизаветнейшее желание — привезти Джалиле сюда, на службу в гарем, если вы считаете, что когда-нибудь найдется подходящее место…

Я ждал с трепетом, понимая, что прошу о величайшем одолжении.

Глаза Пери исполнились сочувствия.

— Я постараюсь исполнить твою просьбу, но не сейчас. Это будет неразумно, пока я не верну расположение шаха.

Мое сердце воспрянуло с новой надеждой, и я написал двоюродной сестре матушки немедля, сообщая новость. Я волновался, что это письмо слегка преждевременно, и все же мне так хотелось хоть чуточку скрасить долгое изгнание Джалиле, что я послал его.

Теперь я удвою свою усилия, помогая восстанавливать репутацию Пери.

В самую долгую ночь года женщины гарема допоздна остаются вместе, рассказывают истории, едят суп, угощаются зернами граната и сластями, празднуя скорое возвращение света. После того как все наконец укладывались, я обычно прокрадывался в теплую постель Хадидже. Даже теперь, когда мне это уже было недоступно, наступление самого короткого дня года заставляло меня жаждать ее.

Вымывшись, я надел шапку, обшитую мехом, и теплый халат, чтобы не замерзнуть. В дворцовых садах мое дыхание клубилось перед лицом белым облачком, и все прохожие выглядели так же. Чтобы согреться, я засунул руки глубоко в рукава. Голые деревья покрывал снег, цветы давно исчезли, кусты обрезали. С дорожек снег был сметен, обнажившаяся земля промерзла, и вскоре я почувствовал, как холод пробирается в мои кожаные туфли.

По пути к Хадидже я миновал женщину, напомнившую мне Фереште, мою исчезнувшую любовь. У нее были огромные темные глаза и рот словно крупный бутон розы — рот, которым я так восхищался в юности. Меня охватили тоска по нашим дням вместе и мысли о том, что же с нею стало.

Тогда это было откровением — показывать Фереште все мое тело и изучать с восторгом кочевника, пробирающегося новым перевалом, каждый уголок ее тела. Это она мне первой объяснила все таинства женского цикла. Без всякого стыда она показала мне свою кровь. Безо всякого стыда она бралась за мой кирр.

От слов соитий, которыми она пользовалась, мои непривычные уши багровели, а потом я отвердевал, словно палаточный шест. Я никогда больше не знал женщины, которая была бы так же откровенна. Я все еще надеялся когда-нибудь встретить ее и рассказать ей о моей странной судьбе.

Я вошел в дом Хадидже, поздоровавшись с евнухом-стражем. Толстые стены почти не пропускали холод, а комнаты обогревались жаровнями на древесном угле. Даже при этом я не снял верхней одежды и быстро выпил горячий чай с кардамоном, который подали, как только я вошел.

Пряности разогнали мою кровь, и сердце в груди застучало быстрее. Через некоторое время из комнаты Хадидже вышла швея, неся на вытянутых руках новые шелковые платья, сколотые булавками, чтоб обозначить изменения. Меня впустили, и Хадидже церемонно поздоровалась со мной. На ней было лиловое платье, оттенявшее ее кожу так, что та казалась темным атласом. Ее скуластая прислужница Насрин-хатун смерила меня оценивающим взглядом.

— Твой приход к счастью, Джавахир-ага, — так же церемонно сказала Хадидже.

— Благодарю вас, — ответил я. — Мне хотелось бы рассказать вам о судьбе Рудабех — женщины, которой я просил вас помочь в прошлый раз. Она написала моей госпоже из Хоя и сообщает, что ее случай наконец рассмотрели в суде.

— Прекрасная новость, — сказала Хадидже.

Я потер руки и вздрогнул, словно все еще мерз. Хадидже повернулась к своей прислужнице и сказала;

— Присмотри, чтоб нашему гостю сварили горячий кофе.

— Чашм.

Насрин отправилась выполнять свои обязанности, оставив нас одних, — евнуха можно было не считать, он сидел вне пределов слуха, у дверей. Кофе, в отличие от чая, всегда булькавшего в самоваре, следовало подавать только что сваренным. Это давало нам больше времени.

Когда мы наконец остались одни, Хадидже вздохнула