Под немецким ярмом - Василий Петрович Авенариус

а ветреный камер-юнкер цесаревны не показывался, точно забыл уже данное обещание.

"28-го числа — день коронование государыни; в церкви будет молебствие: тут Шувалов верно, подойдет опять к нам и y меня уже не отвертится!" — решила Лилли.

Действительно, когда 28-го апреля весь Двор сехался в Зимний дворец, и в 11 часов в придворной церкви началась литургие, Шувалов стал подбираться к стоявшей позади принцессы Анны Леопольдовны баронессе Юлиане. Но та, строго соблюдая, в присутствии остальных придворных, установленный этикет, не повела и бровью, с смиренно-набожной миной следя за торжественной службой. Петру Ивановичу ничего не оставалось, как обратиться вспять. Когда он тут проходил мимо Лилли, глаза их встретились; но на ее вопросительный взгляд он пожал только с сожалением плечами.

"Значит, никаких вестей!"

Относительно же процесса Волынского до нее с разных сторон доходили всевозможные слухи, которые, переходя из уст в уста, разростались, подобно снежному кому, до чудовищных размеров. Так, рассказывали, будто бы Волынский, поднятый на дыбу, под кнутом сознался, что замыслил полный государственный переворот: всех немцев, начиная с Бирона, хотел будто бы выгнать из России; принцессу Анну Леопольдовну, вместе с ее супругом, принцем Антоном-Ульрихом, посадить на корабль и отправить во-свояси в Германию; императрице Анне иоанновне предложить свою руку, после же венца или в случае ее отказа заточить ее в монастырь; с цесаревной Елисаветой Петровной поступить точно так же, а самого себя провозгласить императором всероссийским.

У сообщников Волынского, как гласила та же молва, были равным образом вымучены в застенке самые тяжкие обвинение как против них самих, так и против Волынского. Самсонова, однако, в числе пытаемых не называли, и это отчасти успокаивало Лилли.

С 20-х чисел мая, когда в сыскной канцелярии приступили к "пристрастному допросу" Волынского, в здоровьи императрицы, давно уже страдавшей подагрой и каменной болезнью, обнаружилось заметное ухудшение. Прописываемые ей докторами лекарства она принимала с большим, отвращением, а то и вовсе не принимала.

— Ваши лекарства мне, все равно, ничем не помогут; главная моя болезнь вот где! — говорила она, указывая на сердце, и на глазах y нее при этом выступали слезы.

Тогда доктора стали настаивать на переезде ее за город — в Петергоф. Сначала она и слышать о том не хотела, так как не любила Петергофа. Но когда ей доложили, что Волынского, по всей вероятности, ожидает смертная казнь, с нею сделался нервный припадок с мучительными болями, и она отдала распоряжение о немедленном отезде из Петербурга, чтобы не быть там в день казни. Вместе с государыней переехала на лето в большой петергофский дворец и Анна Леопольдовна с своей свитой. Здесь же, в Петергофе, 23-го июня 1740 г., Анной иоанновной был подписан приговор, с некоторым, впрочем, смягчением сентенции суда относительно Волынского, которого судьи находили нужным до смертной казни посадить еще живым на кол.

Четыре дня спустя, ранним утром, в Петербурге на Сытном рынке, близ Петропавловской крепости, вокруг высокого деревянного помоста стеклась огромная толпа народа поглазеть на казнь "великих зоговорщиков". Осудили их ведь на точном основании законов, стало быть, и жалеть их грешно! Тем не менее, y многих из зрителей, надо думать, дрогнуло сердце, когда y помоста появились искалеченные уже пыткой осужденные, во главе с бывшим первым кабинет-министром Артемием Петровичем Волынским, y которого рот был повязан платком, пропитанным кровью, так как ему раньше уже вырвали язык, и кровь не унималась…

И совершилась публичная казнь: Волынскому была отрублена правая рука, а затем как сам он, так и ближайшие его два друга, Хрущов и Еропкин, сложили голову под топор. Соймонов и Эйхлер были наказаны кнутом, де-ла-Суда плетьми, а графу Мусину-Пушкину "урезан" язык, после чего все четверо отправлены в Сибирь — первые трое на каторгу, а последний в вечную ссылку.

Замолвил ли фельдмаршал граф Миних с своей стороны за сирот Волынского доброе слово, о котором просил его их отец, — сказать мы не умеем. Если же замолвил, то безуспешно; двух маленьких дочек Артемие Петровича отправили в отдаленный сибирский монастырь для пострижение в свое время в монахини, а сыночка — в Камчатку для отдачи его на 16-м году жизни навсегда в гарнизонные солдаты.

Из конфискованного в казну имущества осужденных значительная часть была роздана, как полагалось, в награду разным "преданным слугам отечества". Считая себя также одним из таковых слуг, Василий Кириллович Тредиаковский не замедлил теперь выступить также претендентом на частицу наследства Волынского. В слезном всеподданнейшем прошении, по пунктам, с присущим ему семинарским красноречием, жалуясь на претерпенные им от своего "жестокого мучителя и безсовестно-злобного обидителя нестерпимое безчестье и безчеловечное увечье, притом в самом ее императорского величества аппартаменте", пиита наш просил, "дабы повелено было из оставшихся после Волынского пожитков учинить ему, просителю, милостивейшее наградительное удовольствие".

Но прощению этому до времени не было дано ходу, так как императрицу вообще не желали безпокоить чем бы то ни было, что было связано с именем Волынского. Что сама она не могла еще забыть покойного и приняла во внимание его указание на необходимость упорядочить государственный средства, доказывал, между прочим, сделанный сенату в июле того же года в именном указе Высочайший выговор:

"….Весьма удивительно, что ныне в деньгах недостаток явился. Все нужнейшие государству нашему полезные дела упущены и до того дошли, что о пополнении государственных доходов ни малой надежды нет, в сборах многие непорядки явились, и оттого сборы умаляются; доимки в нескольких миллионах состоят, казенные деньги частными лицами похищены и другими коварными вымыслами захвачены"…

Всегда богомольная, Анна иоанновна проводила теперь целые часы в молитвах, как бы ища в духовном общении с Богом облегчение наболевшей душе.

Особенно же, как передавали шопотом, она была потрясена признанием, безотчетно вырвавшимся y одного из судей Волынского. В их числе был также шурин последнего, Александр Нарышкин. Вместе с другими подписав приговор, Нарышкин поехал домой; но в экипаже он впал в обморочное состояние, а по возвращении домой с ним сделалась горячка.

— Я изверг! — кричал он в бреду: — я осудил невинных, я послал на смерть своего брата!

Считаем уместным по этому поводу привести здесь замечательный отзыв Екатерины Великой, которая, вскоре по вступлении своем на престол, просмотрела все дело о Волынском: "Сыну моему и всем потомкам советую и поставляю читать сие Волынского дело от начала до конца, дабы они видели и себя остерегали бы от такого беззаконного примера в производстве дел. Злодеи Волынского взвели на него изменнический умысел, будто он себе присвоить хотел власть государя, что отнюдь на деле не доказано. Волынский был