Повести, рассказы - Самуил Вульфович Гордон

class="p1">Там уже, наверно, знают о том, что он приехал. Первого, конечно, Файтл-балагула известил Липу. Но что-то никого на дороге не видно. Позапрошлым летом в этот вечерний час на шоссе было полно гуляющих! Вот показались двое. Они сошли с мостика и идут сюда. Не Липа ли один из них? Его-то и не хотелось бы теперь встретить. Цаля перешел на другую сторону. Парочка прошла мимо, словно не заметила его. Ну, а Цаля, когда провожал, бывало, вместе с Диной луну до леса и от леса до мостика, разве он замечал всех, кого встречал на шоссе?

Когда Цаля через некоторое время перешел мостик, откуда уже виднелся заезжий дом, ему нечего было опасаться, что его заметят. Свет тусклых огоньков в окнах падал не дальше крылечек. Но он все же пошел закоулками и неожиданно забрел на улочку, где находился клуб.

Еще издалека он услышал шум. Теперь понятно, почему ему никто не повстречался по дороге. Должно быть, в клубе лекция. Но ведь сегодня не канун субботы и не канун воскресенья. И теперь, когда из местечка уехало так много людей, вряд ли может собраться столько народу, сколько бывало на его лекциях. Почему же там так шумно? Он не помнит, чтобы на какой-нибудь из его лекций клуб был так переполнен, как сейчас, — стоят даже под окнами. Народ, видно, так захвачен происходящим в зале, что его, Цалю, и не заметили. Даже Файтл-балагула, стоявший у входа, кажется, не увидел его.

На низкой сцене, у длинного стола, застланного красной скатертью, сидел Липа и без устали звонил в колокольчик. Возле Липы стоял молодой человек в очках. Он отвечал на вопросы, сыпавшиеся со всех сторон. Липа придвинул большую лампу-молнию к себе поближе и смотрит теперь прямо в сторону Цали. Он, очевидно, заметил его. Чего доброго, Липа, не спросившись, даст ему слово. Но что он, Цаля, может сказать? Он покуда сам еще не разобрался, зачем нужно оставлять местечко и ехать бог знает куда. За деньги, израсходованные на такое путешествие, можно было бы здесь же, на месте, построить завод и обеспечить всех работой. Непонятно также, зачем это нужно всем становиться земледельцами, почему не рабочими? Иоэл вот уже второй год на Херсонщине, а все скучает по родным местам.

Стоя так, опершись о стенку в переполненном зале, Цаля вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд. Он повернул голову и заметил у дверей белокурую девушку с мальчишеской стрижкой. Словно боясь, что она может внезапно исчезнуть, он ринулся к ней, чуть не крикнув во весь голос: «Фрума!»

Они вышли во двор.

— Вы приехали вместе с ним? — спросила его растерявшаяся от неожиданной встречи Фрума.

— С кем?

— Ну, вот с этим вербовщиком.

Неужели Фрума, дальняя Динина родственница, тоже подсказывает ему, как и Ханця, чем он должен объяснить свое внезапное появление в местечке? Или она и вправду не догадывается, что привело его теперь сюда из далекого Ленинграда?

— А я подумала, что вы тоже вербовщик, — повторила Фрума, отойдя подальше от раскрытых окон. — Вы давно приехали?

— Только что с подводы.

— Значит, еще никого не видели. — Цале показалось, что Фрума обрадовалась. — И долго пробудете у нас?

— Сам не знаю. Если попадется подвода до станции, может, уеду еще сегодня. — Он осторожно взял ее под руку. — Вы кого-нибудь ждете? Нет? Тогда давайте прогуляемся. В Ленинграде теперь глубокая осень, а у вас еще лето в разгаре.

Фрума понимала, что он звал ее прогуляться не для того, чтобы она ходила молча. Как только они вышли из клуба, она почувствовала, что ему нужно спросить о чем-то очень для него важном, но он не знает, как и с чего начать, и ее не удивило, что начал Цаля с вопроса, не собирается ли и она уехать.

— Пока нет, — ответила Фрума, — но, наверно, мы тоже уедем.

— И вы не будете скучать по местечку?

Она посмотрела на него своими светлыми близорукими глазами:

— Как можно не скучать по дому? Буду, конечно. Но дома делать нечего.

— А раньше?

— Когда раньше?

— Ну, когда я здесь был. Позапрошлым летом у вас, мне кажется, тоже не было ни заводов, ни фабрик, однако никто не уезжал. Все сидели на месте.

— Вам это только казалось. Тогда тоже уезжали. Но, конечно, не столько народу. За два года у нас многое изменилось. Всюду за эти два года многое изменилось. Вы узнаете этот дом? Теперь здесь живет Липа.

— Я знаю.

— Вы уже видели его?

Почему Фрума так испугалась, почему с такой странной тревогой спросила, не видел ли он Липу? Он был рад, что может ей ответить:

— Нет, мне сказал подводчик.

— Файтл?

Каждая звездочка на той полоске неба, что висела над улочкой, была ему так же хорошо знакома, как вот эти ступеньки у заднего крылечка Дининого дома, как этот домишко, что напротив, с привалившимся к нему полуразрушенным сарайчиком, как одноэтажный кирпичный домик местного фотографа под холмом и церковь с позолоченным куполом на холме.

У заколоченных кузниц по ту сторону мостика их встретил смешанный запах ночного осеннего леса и лениво текущей зеленоватой речушки.

— Как быстро летит время, — сказал Цаля, притрагиваясь рукой к каждому шоссейному столбику, — кажется, только вчера мы гуляли тут втроем, и вот прошло уже почти два года.

— Неужели уже два года? — переспросила Фрума, и, как бы доверяя ему тайну, которую, кроме нее, никто здесь не знает, она тихо, чтобы можно было тут же отказаться от сказанного, проговорила: — Она недавно была здесь.

— Знаю.

Фрума остановилась.

— Мне рассказывал балагула. Она приезжала, говорил он, навестить могилу отца.

— Что еще рассказал вам Файтл?

— Он рассказывал о ее муже.

— Здесь она была одна. Мы с ней гуляли весь вечер... — И тихо, все еще колеблясь, сказать или нет: — Она спрашивала о вас, были ли вы здесь.

Цаля крепче прижал к себе Фрумину руку и замедлил шаг, часто останавливаясь, словно дорога шла в гору.

— Откуда она взяла, что вы должны здесь быть? —