Хроника рядового разведчика - Евгений Фокин

Тут же, в присутствии Ватагина, командир роты организовал три разведгруппы и перед каждой поставил одну и ту же задачу — взять «языка». И с этого дня разведгруппы, меняясь круглые сутки, не покидали передний край.

Время шло, а «языка» взять все не удавалось.

Вот в этот-то напряженный момент произошло важное событие в роте, которое принесло общую известность Володе Дышинскому, о нем заговорили.

Как-то, вернувшись вечером с переднего края, он предложил свой план проведения операции на приглянувшемся ему участке, по соседству, где мы наблюдали днем.

Откровенно говоря, мы были с ним не согласны, так как уже дважды в этом районе проводили поиск, и все безрезультатно. Расстояние в этом месте между нашими и вражескими траншеями было небольшим, и немцы, как нам казалось, проявляли особую бдительность.

Осуждающе посмотрев на нас и не говоря никому больше ни слова, он после ужина с группой снова отправился на передний край. Чувствовалось, что слова Ватагина он воспринял и как лично к нему обращенные.

Вернулся в роту уже под утро и, наскоро передохнув, пошел к командиру роты. Вскоре нам стало известно, что ему было поручено возглавить разведгруппу. Вот так я впервые и попал под его командование.

Запомнился мне этот день еще и вот чем. Всю вторую половину дня наш передний край беспрерывно бомбили. Бомбардировщики Ю-87 шли вал за валом — не успевала отбомбиться одна группа, как уже на подходе другая. Бомбили и Бекетовку. Грохот, треск, свист бомб, тяжелых осколков, летящих с каким-то фырканьем, наполняли пространство, разрывали воздух на части.

Мы укрывались в траншее и были очевидцами, как от сотрясения рушились дома, заваливались землянки и траншеи.

Когда фашистские стервятники улетали, мы помогали откапывать людей и многих спасли. Очень много было убитых. Разве можно забыть истошный крик солдата: «Ой, мама, до чего же больно!» Это откопали солдата, а у него обеих ног выше колена как не бывало. Самое главное, самое страшное состоит в том, что смотришь на раненого и чувствуешь свое бессилие — уже ничем не можешь ему помочь.

Андрей Пчелинцев замолчал и долго сидел, не произнося ни слова. Я его понимал и не беспокоил. Наконец, он, словно опомнившись, вздохнул, пристально посмотрел на меня и продолжал:

— Группа была небольшая — разведчики Дандыбаев, Юра Серов, Володя Крохин, Сашка Шашкин, Володя Дышинский и я. Под вечер к нам присоединились два опытных сапера, которые и до этого часто сопровождали нас.

Ребята подобрались хорошие. Мы уже сдружились — а это для разведки, сам знаешь, важное дело.

Нартай Дандыбаев — казах, чудесный парень. Темнолицый, жилистый, среднего роста, шустрый. Волосы черные и жесткие, с зачесом на правую сторону. Губы тонкие, разрез рта прямой. Подбородок крепкий, уши слегка прижаты — в общем, как барс. Он и ходил какой-то крадущейся походкой.

Володя Крохин — высокий, прямой, худощавый. Внешне не привлекательный, лицо в конопушках, несмотря на осень. Походка на вид неустойчивая, нетвердая. Идет, словно пьяный. Так и думаешь, вот-вот упадет. Но мыто знали его как физически крепкого, общительного и добродушного парня. Да, еще пел красиво.

Саша Шашкин — ленинградец. Плотного телосложения, чуть выше среднего роста, ходил с приседанием. Крупные черты лица со шрамом от осколка ручной гранаты на левой щеке, большие спокойные глаза, курносый нос, на подбородке большая ямка — палец и тот без труда уместится. Это не парень, а огонь. Придиристый, вспыльчивый. Его как-то все сторонились, но я с ним очень подружился. Он меня от смерти спас. Но это уже тема для другого разговора.

Юра Серов — наш парень, сибиряк. Горячий, вспыльчивый. Хоть и небольшого росточка, но силенкой бог не обидел. Мы поражались его бесстрашию. Ему безразлично, сколько перед ним — два или три немца — все равно не отступит. Лицо всегда веселое, открытое. Эдакий неспокойный живчик, словно на шарнирах. На него можно было положиться больше, чем на самого себя.

Володя Дышинский — угловатый, худенький, но держался с достоинством. В коллективе действует особый закон — закон притяжения. Человек тянется к тому, кто готов отдать частицу своей души, заряд энергии, поделиться знаниями, сказать правду в глаза. Вот это я и заметил за Дышинским.

А я — вот он, перед тобой.

Мне Андрей помнился худощавым, поэтому и казался длиннющим, добряком и хорошим рассказчиком.

И, попыхивая папироской, делая сильные затяжки, Пчелинцев продолжал:

— Вот проклятое зелье, — и он осуждающе посмотрел на папиросу, — давно бы пора бросить, а не могу. Как закурил махорочку под Сталинградом, так и до сих пор не выпускаю, надо бы и бросить, но не могу, — повторил он снова. — Слушай дальше. Вышли мы засветло. Морозец. Накануне выпал снег. Не так стали резко заметны изрытости, воронки. Все сгладилось, снивелировалось, словно простыней укрылось. Дорога знакома как свои пять пальцев. Сначала она шла в гору, потом слегка поворачивала влево, а далее вдоль балки. Когда-то на ее склонах рос лес, теперь она просматривалась насквозь. Сюда часто выдвигались наши «катюши», которые после пуска мин быстренько уезжали, а лес за все расплачивался. Да, справа, еще помню, были огневые позиции батарейцев. Их хоть и часто обстреливали немцы, но они как зарылись в землю, так и стояли, до тех пор пока не пошли вперед. Вот около этих пушечек нам тогда и досталось. Десятка полтора-два мин фашист выпустил, и падают-то все около, то спереди, то сзади. А жить-то хочется. И пришлось нам броском выходить из-под огня. Хоть и небольшой был морозец, но мы были одеты тепло, поэтому от таких бросков и на коротких дистанциях стало жарко. Обстрел кончился. Пошли дальше.

Хоть и побывали под обстрелом, но идем весело, молодость берет свое, разговариваем, подтрунивая и толкая друг друга. Шли на выполнение боевого задания, а по сути, оставались еще мальчишками, вчерашними школьниками. Вот сейчас вспоминается и не верится, что так было.

Когда стало смеркаться, подошли к передовой и по ходу сообщения прошли в переднюю траншею. По ней Дышинский провел нас к тому месту, где нам предстояло действовать. На передке было относительно тихо. Поэтому, когда часовой нас громко окрикнул, Серов привычно, по-сибирски сердито одернул его:

— Чего хайлаешь? Немцев не напугай, дядя!

— А вы, что ж, опять в разведку? — не отставал солдат.

— Поработать маленько надо, — в тон ему ответил Юра. Ночь часто вздрагивала от разрывов мин и снарядов.

На посвист пуль мы не обращали внимания. Как-то пообвыкли и приспособились, уже по посвисту знали, когда надо пригнуться или сделать перебежку. Если опасность длится долго, то человек к ней привыкает.

— Пока еще не совсем темно, прошу не выглядывать, не привлекать внимания противника, — предупредил Дышинский.

А что нам выглядывать, когда не только это место, а практически весь передний край обороны бригады мы изучили настолько хорошо, что я не уверен, знаю ли я лучше, какая у меня дома мебель.

Когда уже основательно стемнело, Дышинский собрал нас.

— Вот эта полузасыпанная, обвалившаяся траншея вам хорошо знакома. Траншея, в которой мы сейчас находимся, не так давно была немецкой. К ней они начали рыть ход сообщения, но не дорыли. Мы выбили их, и они отошли во вторую траншею, а этот недорытый ход сообщения оказался теперь на нейтральной полосе. А тогда ее заминировали — немцы со своей стороны, наши — со своей. Мне рассказали, что на первых порах, еще до заморозков, пехотинцы-смельчаки пытались ее использовать и скрытно подобраться к немцам. Не разведав, они поползли и подорвались. Были и еще несколько попыток использования ее с нашей стороны, но безрезультатных. Об этой недорытой траншее на какое-то время забыли. Да и немцы успокоились, считая ее, по-видимому, непроходимой.

Вот ее-то я и заметил и, взвесив все за и против, решил действовать на этом участке. Сегодня ночью я побывал в траншее, и мне удалось почти беспрепятственно подобраться по ней к немецкой обороне. От саперов я узнал, что мины ставились в сырую погоду. После этого наступили холода, не раз выпадал снег. Я убедился сам, что мины противопехотные, нажимного действия и не срабатывают. Сам удостоверился в этом сегодня, — закончил Дышинский.

Пошли... Саперы были специалистами опытными, они двигались сноровисто, но осторожно, прощупывая каждый сантиметр дна и стенок траншеи. «Как же прополз здесь Дышинский?» — с изумлением подумал я. Саперы работали молча. Каждую неизвлеченную мину они показывали Дышинскому, он переползал ее сам, потом показывал нам, и все повторялось. Так, крадучись, шаг за шагом, мы доползли до вражеской траншеи и спустились в нее. Потом, затаившись, долго сидели в ней. Тихо. Пошел снег. Поблизости никого не было. Посоветовавшись, решили устроить в этом месте засаду, но не в самой траншее, а наверху с двух сторон, у бруствера.