Червь времени (Подробности жизни Ярослава Клишторного) - Михаил Савеличев

- Ленка, старуха, - крикнул наблюдательный Бока в коридор, - собирай манатки, химия у вас кончилась!

Зачесалась ступня. Слава несколько раз лягнул железную перекладину стола, зуд притаился за слабой болью. К чему бы это? Вообще - ноги к чему чешутся? Руки понятно - от немытости. Нос - тоже понятно. Хороший нос кулак за две недели чувствует. А ступня? У Вадима что ли спросить. Или у роющейся в портфеле соседки по ряду...

Докончить мысль ему не дали. В углу класса под таблицей Менделеева плакали. Спина Марины загораживала расклеившуюся личность. Вставать было лень, да и не к чему вмешиваться - женские слезы имеют паршивое качество разлагать реальность похлеще царской водки. Слов плаксы было не разобрать, они тонули в болоте всхлипов и соплей, а Марина в основном обходилась междометиями и не то чтобы мычанием (Слава не решился это так назвать - из уважения), а звуками очень похожими на коровьи вздохи. Ему пришло в голову, что сцена смахивает на разборку, где Марина зажала в уголке нахальную соперницу и в целях воспитания осторожно тычет ей в лицо кулаком с развевающимся платочком.

Время еще держало его над пропастью, глаза хлопали, таращились, но голова предательски перевешивалась, растягивая мгновения, отчего класс размазался, потускнел, звуки сдулись как проколотые велосипедные шины, столешница парты расстелилась широким мягким снежным полем, щека упокоилась на предательски удобной ладони. Удивление осталось за гранью дремы, но стремительность провала зацепила реальность как молния мохеровый шарф. Слава не сразу поэтому разобрал, что это сон. Кажется, был тот черно-серым, но, возможно, сама комната, где Слава лежал, была таковой. Шерстяные нитки придавали остроту ощущениям, настолько, насколько они вообще могли сохраниться у умирающего старца. Он плавал в перине и приходилось сдерживать и так слабое дыхание, дабы не утонуть в ней. Сверху его погребли под громадным одеялом, могильной горбатой плитой, скрывшей почти всю спальню.

Паршиво умирать в полном сознании и здоровье. Старческом рассудке и старческом здоровье. Здоровье немощности. Сердце бьется, легкие дышат, даже в голове сохранились воспоминания, если можно так назвать крошки и обломки после набега маразматических крыс. Может, еще поэтому? Что-то мешает. Назойливо необходимое. Как необходимость поднимать бетонное одеяло и дышать. Они. Они. Все. Женщины, его женщины. Их совсем не много. И их не видно, но он их видит - причуда сна, перепутанной ассоциации-диссоциации. Марина, Вика, Ира, Лена, Оксана. Тени без индивидуальности, лишь яркие мазки эмоций, без возраста и без смерти. Они ему неинтересны. Они раздражают и поэтому удерживают его от падения. Они мучают и отгоняют смерть. Господи, как же страшно...

Во сне нет мыслей, как и в смерти. Только чувства громадного сома, выдернутого из-под коряги пятью крючками, впившимися в губу и плавник. Стремление мотылька - безмозглое, тоскливое, ужасное по своей бессмысленности желание жить. И он шепотом кричит: "Дай мне еще жизнь! Жить снова! Еще раз! Жить!".

Хорошо, что есть вода. Открываешь краник и вот она бежит в портативный парто-умывальник. И не важно, что отдает она все той же химией, словно струю обваляли в тальке. Первые брызги в глаза, смыть с них грязь нечто тяжелого и неприятного. Потом можно и в рот, сморщиться, подумать гадостливо и окончательно забыть тот страшный крик. Хотя нет, не его. Это как раз просто. Просто слова и не больше. Даже на бумаге они не производят впечатления. А вот чувство, яркое, ярчайшее, спектральное, без примеси пыльной реальности в атмосфере эмоций. Вспышка, во всех подробностях отпечатавшаяся на сетчатке, вспышка, от которой не скоро избавишься.

Лучше не держать глаза закрытыми. Свет не помогает, но скрадывает. Еще бы не моргать.

- Слава, что с тобой? - спросила Алена.

Он заглянул в россыпь маленьких лужиц, где плавали его крохотные лица. Ну и мокроту же он развел. Как будто из-за окна натекло, где дождь припустил так, что сквозь потоки нельзя было увидеть и света. Горели лампы. Тихо, словно перед началом оперы.

- Все хорошо, все хорошо, Алена, - он встал и обнял ее. Погладил по спине, ощутив рукой выступающую застежку лифчика.

Хорошо, что нас мало. Хорошо, что идет дождь. Хорошо, что светло и тепло. Хорошо, что случилась какая-то неуловимая мелочь, он оттолкнулся от дна и всплыл на поверхность.

Конечно, Слава знал и прекрасно понимал необходимость этих горок. Вверх, к веселию без меры, вниз, к тоске и вере. Именно поэтому ничего не надоедает. Нужно потерять, а лучше - вообразить, что потерял, и сразу найти. Побыть чуть-чуть взрослым и старым, и вновь свалиться в ребячество. Метаболизм червя строится на контрастах.

В класс заглянул Вадик Бубнов, вампир по сонной реальности. Зайти он не решился, видимо как и большинство в школе был не в ладах с алхимией и не хотел лишний раз напоминать Эмме о своем существовании. Балансируя на цыпочках за порогом, вытянув шею из удавки умопомрачительного по ширине и аляповатости галстука в стиле палехской росписи, Вадик высматривал кого-то в классе. У Славы появилось не совсем хорошее предчувствие, он повернулся спиной к Бубнову и закрылся ладонью.

Точно:

- Клишторный где?

Его кто-то предал.

- Славка! Клишторный! - принялся надрываться Вадик.

- Твою... - оторвался от переписывания Вадим. - Слава, сходи уж, мучается же человек.

Слава огляделся. Оказалось, что весь класс бросил свои дела и смотрит на него с надеждой и мольбой. Он тяжело вздохнул и поднялся. Все зааплодировали.

- Эмму на тебя надо напустить, - вытолкал Слава Вадика в коридор. - Что нужно?

Нужно было многое. "Пудис" смотрел? Там такая композиция была. Тра-та-та, ту-да-да, пумс, думц. А еще ногой, ногой.

Музыка в Вадике звучала, это чувствовалось. Он жмурился, приседал, играл на воображаемой гитаре и ударниках, скакал на одной ноге, как Ян Гиллан, тряс головой с такими же воображаемо длинными волосами. Однако то, что он воспроизводил голосом, только мешало из-за полного отсутствия у него слуха. Вместо "One breath" проскальзывало что угодно - "Взвейтесь кострами", "Вот кто-то с горочки спустился" вперемешку с "Шумел камыш" и нечто авангардистским для фагота.

- А еще там одна рыжая была, маленькая, с такой вот грудью. Симпатичная и поет хорошо. Джиллиан, кажется. Фамилия как у сказочника. Линдгрен?

Слава пожал плечами. Бедный Ганс Христиан.

Здесь особо телодвигаться уже не приходилось - рыжая была смирной и Вадик стал насвистывать. У Славы заныли зубы, побежали мурашки. Он успокаивающе поднял руки и Бубнов замолчал.

- Мне все ясно, сэр. Болезнь опознана, будем лечить.

Вадик в восторге схватил Славу за лацканы и дружески затряс:

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});