Триумфальная арка - Эрих Ремарк

– Как, снова «вуврэ»? – спросил Морозов.

Они сидели за столиком перед кафе «Колизей». – Что с тобой, старина? Ведь вечер только начинается. Самое время пить водку.

– Ты прав. И все-таки выпьем «вуврэ». Меня это вполне устроит.

– Что с тобой? Возьми хотя бы коньяку.

Равик отрицательно покачал головой.

– По случаю приезда полагается в первый же вечер напиться до чертиков,

– заявил Морозов. – Кому нужен этот героизм – трезво смотреть в лицо печальным теням прошлого?

– Я вовсе не смотрю им в лицо, Борис. Я просто потихоньку радуюсь жизни.

Равик видел, что Морозов не верит ему, но убеждать не хотелось. Он сидел за столиком у края тротуара, пил вино и спокойно глядел на вечернюю толпу. Пока он находился вне Парижа, все представлялось ясным и отчетливым. Теперь же все затуманилось, стало блеклым и вместе с тем красочным, все куда-то скользило, вызывая приятное головокружение, как у человека, который слишком быстро спустился с гор в долину и слышит все звуки, как сквозь вату.

– Ты куда-нибудь заходил до того, как пришел в отель? – спросил Морозов.

– Нет.

– Вебер несколько раз справлялся о тебе.

– Я позвоню ему.

– Что-то ты мне не нравишься. Расскажи, что с тобой было.

– Ничего особенного. Граница около Женевы охраняется очень строго. Пытался перейти сначала там, потом около Базеля. Оказалось не легче. В конце концов все же удалось. Простудился – ночь под открытым небом, снег, дождь. Но иначе было нельзя. Схватил воспаление легких. В Бель-форе один врач устроил меня в больницу. Втайне от персонала. Потом я десять дней жил у него дома. Надо будет выслать ему деньги.

– Сейчас ты здоров?

– Относительно.

– Потому и водки не пьешь?

Равик улыбнулся.

– Зачем весь этот разговор? Я немного устал, мне надо снова привыкать ко всему. Это действительно так. Странно, как много думает человек, когда он в пути. И как мало, когда возвращается.

Морозов протестующе поднял руку.

– Равик, – сказал он отеческим тоном. – Ты разговариваешь с твоим отцом Борисом, знатоком человеческого сердца. Не виляй и спрашивай. Пусть все поскорее останется позади.

– Хорошо. Где Жоан?

– Не знаю. Уже несколько недель я ничего не знаю о ней. Даже не видел ее.

– А до того?

– Сначала она еще спрашивала о тебе. Потом перестала.

– В «Шехерезаде» она больше не служит?

– Нет. Вот уже пять недель как не поет у нас. Потом заходила раза два и больше не появлялась.

– Ее нет в Париже?

– Думаю, что нет. По крайней мере, так мне кажется. Иначе я встречал бы ее в «Шехерезаде».

– Тебе известно, что она сейчас делает?

– По-моему, снимается в каком-то фильме. Во всяком случае, так она сказала гардеробщице. В общем, сам понимаешь. Оправдание всегда найдется. Был бы предлог.

– Предлог?

– Вот именно, – угрюмо подтвердил Морозов. – А что же еще, Равик? Ты ждал другого?

– Признаться, ждал.

Морозов замолчал.

– Ждать и знать – разные вещи, – заметил Равик.

– Так рассуждают только жалкие романтики. Выпей чего-нибудь покрепче, брось ты эту водичку. Возьми хотя бы кальвадос…

– Только не кальвадос. Коньяк, если это тебя утешит. А впрочем, можно и кальвадос…

– Ну наконец-то, – сказал Морозов.

Окна. Синие силуэты крыш. Потертый красный диван. Кровать. Равик знал, что придется пройти через все это. Он сидел на диване и курил. Морозов принес чемоданы и сообщил, где его можно будет найти.

Равик скинул старый костюм и принял горячую ванну. Он долго и тщательно мылся: смывал с себя последние три месяца, словно соскребал их с кожи. Потом надел свежее белье, другой костюм, побрился; если бы не поздний час, он бы охотно отправился в турецкие бани. Пока он что-то делал, ему было хорошо. Он бы и теперь занялся еще чем-нибудь: сидя у окна, он чувствовал, как изо всех углов к нему подползает пустота.

Равик налил себе рюмку кальвадоса – среди его вещей нашлась одна бутылка. В ту ночь они так и не допили ее. Но воспоминание не взволновало его. С тех пор прошло много времени. Он лишь отметил про себя, что это старый марочный кальвадос.

Луна медленно поднималась над крышами домов. Грязный двор за окном стал казаться каким-то дворцом из серебра и теней. Немного фантазии – и любая куча мусора превращается в серебряную россыпь. В окно струился аромат цветов. Терпкий запах гвоздик. Равик высунулся из окна и посмотрел вниз. На подоконнике этажом ниже стоял деревянный ящик с цветами. Вероятно, цветы эмигранта Визенхофа, если только он еще не уехал. Как-то Равик сделал ему промывание желудка. В прошлом году под Рождество.

В бутылке не осталось ни капли. Он бросил ее на кровать и встал. Что толку сидеть, бессмысленно глядя на пустую постель? Если тебе нужна женщина

– достань ее и приведи к себе. В Париже это так просто.

Он пошел по узким улицам к площади Этуаль. С Елисейских Полей пахнуло теплой жизнью ночного города. Вдруг он повернул и направился обратно, сначала быстро, потом все больше замедляя шаг, и наконец очутился возле отеля «Милан».

– Как дела? – спросил он у портье.

– А, это вы, мсье! – Портье поднялся. – Давненько к нам не заглядывали.

– Да. Меня не было в Париже.

Портье быстро окинул его взглядом.

– Мадам у нас больше не живет.

– Знаю. Она уже давно уехала от вас.

Немалую часть своей жизни портье провел за конторкой и понимал с полуслова, чего от него хотят.

– Не живет уже четыре недели, – сказал он. – Выехала месяц назад.

Равик достал сигарету.

– Мадам не в Париже? – спросил портье.

– Она в Канне.

– Ах, в Канне! – Портье провел широкой ладонью по лицу. – Вы не поверите, мсье: восемнадцать лет назад я служил швейцаром в отеле «Руль» в Ницце!

– Охотно верю.

– Какие были времена! Какие чаевые! Хорошо жилось после войны! А теперь…

Немалую часть своей жизни Равик провел в отелях и с полуслова понимал портье. Достав пятифранковую кредитку, он положил ее на конторку.

– Покорно благодарю, мсье! Желаю хорошо провести время! Вы очень помолодели, мсье!

– Я и чувствую себя моложе. Всего хорошего. Равик постоял с минуту на улице. Зачем он зашел сюда? Не хватает еще пойти в «Шехерезаду» и напиться.

Он взглянул на небо, усеянное звездами. В сущности говоря, он должен быть доволен такой развязкой. Не нужно ничего и никому долго и нудно объяснять. Он знал, что так будет, знала это и Жоан. Во всяком случае, в дни последних встреч. Она избрала единственно верный путь. Никаких объяснений. Они слишком отдают пошлостью. Любовь не терпит объяснений. Ей нужны поступки. Слава Богу, что все обошлось без морали. Слава Богу, что Жоан не моралистка. Она привыкла действовать. Теперь все кончено. Без дерганья и без метаний. Ведь он тоже действовал. Так почему же он стоит здесь?.. Быть может, виною этому воздух – мягкий, неповторимый воздух… майские сумерки. Париж… А может быть – это надвигающаяся ночь. Ночью человек всегда иной, чем днем.

Он вернулся в отель.

– Разрешите мне позвонить от вас?

– Пожалуйста, мсье. К сожалению, у нас нет телефонной будки. Только вот этот аппарат.

– Он меня вполне устроит.

Равик взглянул на часы. Вебер, наверно, еще в клинике. Ведь теперь час вечернего обхода.

– Попросите, пожалуйста, доктора Вебера.

Он не узнал голоса сестры. Видимо, поступила совсем недавно.

– Доктор Вебер не может подойти к телефону.

– Его нет в клинике?

– Он в клинике. Но сейчас с ним нельзя говорить.

– Послушайте. Пойдите и скажите, что его просит Равик. Пойдите немедленно. Очень важное дело. Я подожду.

– Хорошо, – неуверенно ответила сестра. – Сказать скажу, но он вряд ли…

– Посмотрим. Только сообщите побыстрей. Не забудьте мою фамилию: Равик.

Вебер не заставил себя долго ждать.

– Равик! Где вы?

– В Париже. Приехал сегодня. У вас операция?

– Да. Начну через двадцать минут. Острый аппендицит. А потом встретимся, хорошо?

– Могу подъехать к вам сейчас же.

– Отлично. Жду вас.

– Вот хороший коньяк, – сказал Вебер, – вот газеты и медицинские журналы. Устраивайтесь поудобнее.

– Рюмку коньяку, халат и перчатки. Вебер с удивлением посмотрел на Равика.

– Я же вам сказал – самый заурядный аппендицит. Работа совсем не для вас. Сам управлюсь в два счета. Ведь вы, должно быть, изрядно устали.

– Вебер, сделайте одолжение и уступите мне эту операцию. Я нисколько не устал и чувствую себя прекрасно.

Вебер рассмеялся.

– Не терпится поскорее взяться за дело? Ладно, пусть будет по-вашему. Я вас вполне понимаю.

Равик вымыл руки, на него надели халат и перчатки. Операционная. Знакомый запах эфира. Эжени стояла возле больного, подготавливая все для наркоза. Другая сестра, очень хорошенькая молодая девушка, раскладывала инструменты.

– Добрый вечер, сестра Эжени, – сказал Равик.

Она едва не выронила капельницу.