ГУЛАГ. Паутина Большого террора - Энн Эпплбаум

Других перемен, которые учитывали бы особый характер «груза», по существу сделано не было. На первой стадии плавания, когда судно шло недалеко от берегов Японии, заключенных на палубу не выпускали. В это время люки, которые вели из трюма наверх, были задраены на случай, если рядом пройдет какое-нибудь японское рыболовное судно. Рейсы считались настолько секретными, что в 1939 году, когда корабль Дальстроя «Индигирка» с полутора тысячами человек на борту (главным образом заключенными, возвращавшимися на «материк») потерпел крушение у японского острова Хоккайдо, команда не стала обращаться за помощью, чем обрекла большинство пассажиров на гибель. Спасательных средств для них на борту, разумеется, не было, и судовое начальство, не желавшее раскрывать истинный характер «груза», не позвало на помощь другие суда, хотя их поблизости было немало. Несколько японских рыбаков пытались что-то сделать по своей инициативе, но тщетно: более тысячи человек погибло.[505]

Секретность, из-за которой заключенных не выпускали на палубу, доставляла им неимоверные страдания. Конвоиры бросали им еду в трюм, и они дрались за нее. Воду спускали с палубы в ведрах. И пищи, и воды не хватало, как и воздуха. Анархистка Екатерина Олицкая вспоминала, что от духоты и качки у многих началась рвота, едва они отчалили. Евгения Гинзбург, спускаясь в трюм, мгновенно почувствовала себя плохо: «Кажется, я держусь на ногах только потому, что упасть некуда. <…> Наконец-то мы в трюме. Здесь плотная, скользкая духота. Нас много, очень много. Мы стиснуты так, что не продохнуть. Сидим и лежим прямо на грязном полу, друг на друге. Сидим, раздвинув ноги, чтобы между ними мог поместиться еще кто-нибудь».[506]

Когда японский берег оставался позади, заключенным иногда позволяли подниматься на палубу и использовать корабельный гальюн, который, конечно, не мог пропустить тысячи людей. Мемуаристы отмечают, что ждать приходилось «2 часа», «7–8 часов», «весь день».[507] Сговио так описывает это приспособление: «К борту судна снаружи был приделан ящик, сбитый из досок. <…> Перелезть в ящик через борт качающегося корабля было не так-то просто. Пожилые заключенные и те, кто ни разу не был в море, боялись, но тычки конвоя и нужда в конце концов заставляли их преодолеть страх. День и ночь на протяжении всего плавания на лестнице стояла длинная очередь. Одновременно в ящике могли находиться только два человека».[508]

Но эти страдания меркли перед издевательствами со стороны уголовников. Прежде всего это относится к концу 30-х и началу 40-х годов, когда «блатные» играли в лагерной системе наиболее важную роль и содержались вместе с «политическими». Нередко «политическим» приходилось столкнуться с уголовниками уже в поезде. Ай-но Куусинен вспоминала: «Больше всего в дороге нам досаждали молодые уголовники. Они захватили верхние нары. Занимались там всяким непотребством, плевались, ругались матом и даже мочились на лежавших внизу».

В море было еще хуже. Элинор Липпер, отправленная на Колыму в конце 30-х, пишет, что «политические» «лежали, прижавшись друг к другу, на грязном полу трюма, потому что нары захватили уголовницы. Если одна из нас осмеливалась поднять голову, сверху на нее дождем летели рыбьи головы и потроха. Если какую-нибудь „блатнячку“ тошнило, блевотина лилась прямо на нас».[509]

Особенно лакомой добычей были поляки и прибалтийцы, лучше одетые и имевшие при себе более ценные вещи, чем жители СССР. Однажды группа уголовников, погасив в трюме свет, напала на заключенных поляков. Одни были убиты, другие ограблены. «Оставшиеся в живых, — писал один из переживших трагедию, — до конца дней своих будут знать, что такое побывать в аду».[510]

Смешение заключенных мужского и женского пола могло иметь еще более тяжелые последствия, чем соединение «блатных» с «политическими». Формально это было запрещено: мужчин и женщин везли раздельно. Но на практике конвоиров можно было подкупить. Мужчины врывались в женский отсек трюма, и начинался «колымский трамвай» — групповое изнасилование. Елена Глинка, побывавшая на Колыме, пишет:

«Насиловали под команду трамвайного „вагоновожатого“ <…> По команде „Кончай базар“ — отваливались, нехотя уступая место следующему, стоящему в полной половой готовности. Мертвых женщин оттаскивали за ноги к двери и складывали штабелем у порога; остальных приводили в чувство — отливали водой, — и очередь выстраивалась опять. <…> В мае 1951 года на океанском теплоходе „Минск“ (то был знаменитый, прогремевший на всю Колыму „Большой трамвай“) трупы женщин сбрасывали за борт. Охрана даже не переписывала мертвых по фамилиям…».[511]

По словам Глинки, никто, насколько ей известно, за эти массовые изнасилования не наказывался. О том же пишет Януш Бардах из восточной Польши, которого везли морем на Колыму в 1942-м. При нем группа уголовников задумала вторжение в женский отсек трюма, и он видел, как они проделали отверстие в стенке и втащили женщин к себе:

«С каждой тут же срывали одежду, и немедленно на нее набрасывалось сразу несколько мужчин. Я видел белые извивающиеся тела жертв, их лягающиеся ноги, видел, как они царапали лица насильников. Женщины кусались, вопили, стонали. Насильники били их. <…> Женщин не хватило на всех, и несколько плотных мужчин пошли к нарам и стали выискивать юношей. Их присовокупили к оргии. Они лежали на животе, и на пол текли их слезы и кровь».

Никто из других заключенных не пытался остановить насильников: «Сотни мужчин, свешиваясь с нар, смотрели на происходящее, но ни один не вмешался». Все кончилось, пишет Бардах, только когда охранники с палубы окатили трюм водой. Затем они вытащили несколько женских трупов и унесли искалеченных женщин. Наказания не понес никто.[512]

«Всякий, — писал один бывший заключенный, — кто увидел бы Дантов ад, сказал бы, что он — ничто по сравнению с этим кораблем».[513]

Есть много других рассказов об этапах; некоторые из них настолько трагичны, что нет сил их повторять. Эти поездки были так ужасны, что в коллективной памяти бывших лагерников они превратились в мучительную загадку, разгадать которую почти так же трудно, как понять суть всего ГУЛАГа. Представления о природе более или менее обычного человека помогают объяснить жестокость лагерных начальников, которые, как мы увидим, испытывали давление более высокого начальства, требовавшего выполнения плана. Можно в той или иной мере объяснить и действия следователей, чья жизнь зависела от их успехов в выбивании признаний (к тому же на эту работу иногда специально брали людей с садистскими наклонностями). Но гораздо труднее объяснить, почему заурядный конвой отказывался давать воду заключенным, умирающим от жажды, давать аспирин больному ребенку, защищать женщин от группового изнасилования, переходящего в убийство.

Данных о том, что конвоиров напрямую инструктировали мучить людей на этапах, конечно же, нет. Напротив, имелись подробные правила этапирования, и сведения о частом их нарушении порой вызывали начальственный гнев. В приказе от 8 декабря 1941 г. «Об упорядочении этапирования заключенных» осуждалось «безответственное, а иногда преступное отношение» некоторых сотрудников к формированию и организации этапов. В результате «заключенные прибывают к месту назначения истощенными и продолжительное время не могут быть использованы на работах».[514]

В приказе от 25 февраля 1940 г. с негодованием говорилось не только о том, что в нарушение предыдущих указаний в лагеря «вместо полноценной рабочей силы направляются инвалиды, больные, слабосильные, несовершеннолетние», но и о том, что многие не снабжаются необходимой одеждой, плохо обеспечиваются в пути пищей, водой и топливом. «Зачастую осужденные направляются с неоформленными личными делами, а иногда и без личных дел». Иначе говоря, люди прибывали в лагеря, где никто не знал, за что они приговорены и к какому сроку. Из 1900 заключенных, прибывших на Дальний Север из Владлага 31 октября 1939 года, 590 были признаны ограниченно трудоспособными, больными или инвалидами. Некоторым осталось всего несколько месяцев срока, у двоих он вообще кончился. Большинство были «раздеты и разуты». В ноябре 1939-го группу осужденных из 272 человек, ни у кого из которых не было зимней одежды, 500 километров везли в открытых грузовиках в сильный мороз, в результате чего многие простудились. Обо всех этих фактах сообщалось с приличествующим негодованием, и виновных наказывали.[515]

Режим в пересыльных пунктах тоже регулировался многочисленными инструкциями. Например, в приказе от 26 июля 1940 г. описывается организация пересыльных пунктов и содержится требование к их начальникам обеспечить работу бань, дезинфекционных камер и кухонь.[516] Не меньшее значение на словах придавалось безопасности тюремного флота Дальстроя. Когда в декабре 1947 года в результате взрывов на двух судах в магаданском порту 97 человек погибли и 224 были ранены, Москва обвинила администрацию порта в «преступной халатности». Виновные были отданы под суд и получили сроки.[517]