Тэсс из рода дЭрбервиллей. Джуд Незаметный - Томас Гарди

Дорогая Тэсс, бодрись, а мы пришлем тебе на свадьбу бочку сидру, потому что в тех краях сидра мало и он слабый и кислый. Писать больше не о чем, передай привет своему жениху.

Любящая тебя мать

Дж. Дарбейфилд».

— Ах, мама, мама! — вздохнула Тэсс.

Она понимала, как мало затрагивают самые печальные события эластичный ум миссис Дарбейфилд. Мать смотрела на жизнь иначе, чем Тэсс. Трагическое событие, воспоминание о котором преследовало Тэсс, было для ее матери лишь случайным эпизодом. Но, быть может, мать, какими бы доводами она ни руководствовалась, указывает правильный путь? Казалось, молчание обеспечивало счастье ее возлюбленного — значит, нужно молчать.

Получив приказ от единственного в мире человека, который имел хоть какое-то право контролировать ее поступки, Тэсс начала успокаиваться. С нее сняли ответственность, и впервые за много недель у нее стало легче на душе. Согласие свое она дала в начале осени, а в октябре осень вступила в свои права, и все это время Тэсс жила в приподнятом душевном состоянии, которое граничило с экстазом и было ей еще неведомо.

В любви ее к Клэру вряд ли был даже намек на что-нибудь земное. Она всецело ему доверяла, и для нее он был совершенством, знал все, что должен знать воспитатель, философ и друг. Каждая линия его фигуры казалась ей воплощением мужской красоты, его душа была для нее душой святого, а ум — умом пророка. Умудренная любовью к нему, она держала себя с достоинством и словно носила корону. Сознание, что он ее любит, заставляло ее благоговеть перед ним. Иногда он ловил преданный взгляд ее больших глаз, казавшихся бездонными, — она смотрела на него так, словно он был существом бессмертным.

Мысль о прошлом она отогнала, растоптала прошлое, как топчут уголек, тлеющий и опасный, и отбросила.

Она не знала, что мужчина в своей любви к женщине может быть столь бескорыстен и рыцарски предан. В этом отношении Энджел Клэр был не таков, каким она его себе представляла, далеко не таков, — но действительно духовная сторона одерживала в нем верх над животной; он умел владеть собой и никогда не бывал груб. Отнюдь не холодный по природе, он был скорее чувствительным, чем пылким, более походил на Шелли, чем на Байрона; мог любить до безумия, но его любовь была духовной, платонической, она помогала ему ревниво оберегать возлюбленную от самого себя. Это изумляло и чаровало Тэсс, ибо ее столь малый опыт в этой области был печален. Ожесточение против всего мужского пола перешло в безмерное восхищение Клэром.

Они открыто искали общества друг друга; чистосердечная и доверчивая, она не скрывала своего желания быть с ним. Чутье подсказывало ей, что уловки, свойственные женщинам и привлекающие мужчин, могут оттолкнуть столь безупречного человека, после того как она призналась ему в любви, — ибо уловки по природе своей искусственны.

По деревенскому обычаю, обрученные могут, не стесняясь, проводить время вместе, и Тэсс это казалось совершенно естественным, ибо других обычаев она не знала, однако Клэр находил такую свободу несколько преждевременной, пока не убедился, как просто относятся к этому Тэсс и все остальные обитатели мызы. В эти ясные октябрьские дни они бродили вдвоем среди лугов по тропинкам, тянувшимся вдоль журчавших ручьев, и по деревянным мостикам переходили с одного берега на другой. До слуха их всегда доносилось журчание воды у какой-нибудь плотины — аккомпанемент их тихим разговорам, а лучи солнца, почти горизонтальные, как сами луга, словно одевали все кругом сверкающей пыльцой. Они видели голубоватую дымку в тени деревьев и изгородей, когда вокруг все было залито солнечным светом. Солнце стояло над землей так низко, а местность была такая ровная, что тени Клэра и Тэсс тянулись вперед на четверть мили, словно два длинных пальца, указывающих вдаль — туда, где холмы замыкали зеленую долину.

В лугах повсюду работали люди; в эту нору года прочищались канавы для зимнего орошения, укреплялись их берега, осыпавшиеся под копытами скота. Жирный чернозем на лопатах, черный как смола, был принесен сюда рекой в ту пору, когда вся долина была ее руслом, и он даровал исключительное плодородие лугам. Недаром тучнели пасущиеся здесь стада.

Не стесняясь рабочих, Клэр смело обнимал ее за талию, словно привык ухаживать на виду у всех, хотя в действительности смущался не меньше, чем Тэсс, которая, с полуоткрытым ртом, украдкой, как насторожившийся зверек, посматривала на рабочих.

— Тебе не стыдно гулять со мной на виду у всех, как со своей невестой? — радостно говорила она.

— Конечно, нет.

— Но если твои родные в Эмминстере узнают, что ты прогуливаешься вот так со мной, простой доильщицей?

— Самой очаровательной из всех доильщиц!

— Как бы они не сочли это оскорблением их достоинства.

— Дорогая моя, д’Эрбервилль не может нанести оскорбление достоинству какого-то Клэра. Твоя фамилия — наша козырная карта, и для большего эффекта я ее открою, когда мы повенчаемся и получим от священника Трингхэма доказательства твоего происхождения. А кроме того, мое будущее нисколько не касается моей семьи и ни малейшего отношения к ней не имеет. Мы уедем из этого графства, а быть может, и из Англии — не все ли равно, как будут относиться к нам здесь? Тебе хочется уехать?

Она могла ответить только коротеньким «да» — так глубоко взволновала ее мысль о том, что она уедет с ним в широкий мир, — уедет, как самый близкий и родной ему человек. Казалось, она слышала свои чувства, как слышат журчание волн, и слезы подступили к горлу. Тэсс взяла Клэра за руку, и они пошли к реке — туда, где под мостом отражалось в воде солнце и металлический блеск слепил глаза, хотя само светило было заслонено мостом. Здесь они залюбовались видом, и попрятавшиеся зверьки и птички высунули свои головки, но тотчас же скрылись, убедившись, что страшные люди не прошли, а просто остановились. Но они медлили на берегу, пока не сомкнулся вокруг них туман, который рано поднимается над рекой в осеннюю пору, и хрустальные капли не осели на ресницах Тэсс, на волосах и бровях Клэра.

По воскресеньям они гуляли позднее, в сумерках. Кое-кто из обитателей мызы, возвращаясь домой в первый воскресный вечер после их помолвки, слышал восторженные речи Тэсс, и, хотя слов нельзя было разобрать, замечал, как ее голос прерывался от волнения, когда она шла, опираясь на его руку, и чувствовал, каким счастьем исполнено ее молчание и ее смех, в котором словно изливалась ее душа, — смех женщины, идущей рядом с любимым человеком, который избрал ее среди всех других женщин; ничто в мире не сравнится с этим смехом. И обитатели мызы дивились легкости ее походки: она скользила, словно птица, взлетающая ввысь.

Любовь к нему была теперь дыханием Тэсс, ее жизнью; эта любовь окутывала ее как фотосфера; в ее сиянии Тэсс забывала былые горести, и мрачные призраки, настойчиво пытавшиеся завладеть ею, — сомнение, страх, уныние, беспокойство, стыд — отступали от нее. Она знала, что за пределами светлого круга они подстерегают ее, словно волки, но теперь у нее была власть удерживать их, голодных, в повиновении.

Душа забывала, но рассудок помнил. Тэсс шла озаренная светом, но знала, что за ее спиной всегда стоят эти темные призраки. И каждый день они либо немного отступали, либо приближались.

Однажды вечером все обитатели мызы ушли, а Тэсс и Клэр должны были остаться сторожить дом. Разговаривая с Клэром, она задумчиво взглянула на него — он смотрел на нее с восхищением.

— Я недостойна тебя! Нет, недостойна! — воскликнула она, вскакивая с низкой скамеечки.

Казалось, ее пугали и его преклонение, и собственная ее радость. Клэр, считая причиной ее волнения то, что на самом деле составляло лишь малую часть этой причины, сказал:

— Тэсс, дорогая, мне неприятно, когда ты так говоришь. Достоинство человека заключается не в умении щегольнуть внешним лоском, которого требуют жалкие условности, принятые в обществе, а в правдивости, честности, справедливости, чистоте и добром имени — как у тебя, моя Тэсс!

Она старалась подавить рыдания. Как часто сердце ее ныло, когда в церкви перечислялись эти добродетели, и как странно, что именно теперь вздумал он о них вспомнить!

— Почему ты не остался и не полюбил меня, когда я… когда я жила с братьями и сестрами… и мне было шестнадцать лет, а ты танцевал на лугу? Почему ты меня не полюбил, почему? — бормотала она, заламывая руки.

Энджел стал ее утешать и успокаивать, думая — и не без основания — о том, какая она нервная и как бережно должен он к ней относиться, когда счастье ее будет всецело зависеть от него.

— Да, почему я не остался? — повторил он. — Я тоже об этом думаю. О, если бы я знал! Но почему ты так горько сожалеешь… стоит ли так огорчаться?

По-женски скрытная, она схитрила: