Ангел света - Джойс Оутс

Уродливое нагромождение камней, осыпи. Место, где никто не живет. Которое никто не исследует. Скала Башня, которую (не без гордости говорит Ник) в начале прошлого века несколько десятилетий использовали в качестве маяка. Ее издалека видно, когда воздух чист. А когда туман, от нее, конечно, мало толку.

— Маяк — здесь? — говорит Изабелла. — Но где?

— Там, наверху, — говорит Ник. — Доберетесь?

Карабкаются, ее правая рука в его левой руке. Пальцы крепко держат пальцы. Влажные. Безликая сила, придающая галантность Нику.

Зря она полезла сюда босиком. И вообще, какого черта она отправилась босиком на прогулку? — хочется спросить Нику. Никто не поступил бы так смело и легкомысленно.

— Эй… вы не поранились? — спрашивает Ник.

— Нет, — еле слышно отвечает Изабелла. — Все прекрасно.

Она разглядывает осыпающийся фундамент маяка. Сейчас, в 1955 году, не так уж много от него осталось.

— Вы все-таки поранили себе ногу? — раздраженно спрашивает Ник.

Среди камней валяются разбитые пивные бутылки. Темные сверкающие завитки стекла. И птичий помет. Уйма птичьего помета. Очертания его кажутся замысловатыми, точно лепнина, и при таком освещении будто покрыты глянцем.

— Я в полном порядке, — говорит, вздрагивая, Изабелла. — Все прекрасно.

Несколько крачек с криком кружат над ними. Интересно, думает Ник, эти птицы наверняка все время были тут, а я, видно, не замечал их.

— Где же ваш коттедж? — спрашивает Изабелла, снова вытягивая свою красивую сильную шею. — Я ничего не могу разглядеть…

Ник указывает. Но ничего не видно: начал подниматься туман.

— Слишком мы уже задержались тут, — слабым голосом произносит Изабелла.

Но Ник вместо ответа смотрит на часы. Подносит их к уху — вроде идут.

— В общем-то нет, — говорит он. — Сейчас всего лишь десять минут четвертого.

— Десять минут четвертого, — медленно повторяет Изабелла. И не ставит точки. Словно хочет еще спросить: а какой сейчас день? Какой месяц?

Ник замечает, что оцарапал лодыжку — идет кровь. Но боли он не чувствует. Застенчиво, смущаясь, он спешит вытереть кровь — срывает пучок травы. Если Изабелла и видит, то ничем этого не показывает. Она стоит на одной ноге, похожая на птицу, обхватив другую рукой, — прелестная деревенская девчонка, волосы упали на глаза, золотая голубка съехала набок. Подошва у Изабеллы грязная-прегрязная.

— Почему птицы такие злые? — спрашивает она.

— Они не причинят нам вреда, — спешит успокоить ее Ник.

— У них что, здесь гнезда? Почему они такие злые?

К скале слетаются все новые птицы, стремительно пикируют откуда-то сверху. Десяток, два десятка. Очень взбудораженные. Очень шумные. Будто никогда раньше не видели людей. Величиной с сокола, они изящно хлопают мускулистыми крыльями, их желтые клювы хищно изогнуты. У них тонкие розоватые ноги и уродливые перепончатые лапы.

— Это всего лишь крачки, — говорит Ник и швыряет камень в самую их гущу. — Они не причинят нам вреда — просто немного всполошились.

Изабелла съеживается от их разгневанных криков. Точно ребенок, зажимает уши.

— Они безобидны, — говорит Ник. — Они всегда так себя ведут, если кто-то появляется на скале.

Он не может вспомнить, так ли это на самом деле.

— Вы в порядке? — спрашивает он Изабеллу.

— Все отлично, — говорит она сдавленным голосом.

Она стоит, по-прежнему съежившись, и быстро моргает, словно прогоняя слезу. И действительно, щеки у нее мокрые… но это дождь… капли дождя. Ник смотрит на небо. Когда же пошел дождь? Он и не заметил. И стало холодно. Температура заметно упала. Ник кричит, чтобы отпугнуть крачек, и снова швыряет в них камнем. Птицы чуть-чуть отлетают и, крякая, повисают в воздухе.

— Да убирайтесь же, дуры набитые, — кричит Ник, — пошли вон, летите к черту отсюда! — Злость, звучащая в его голосе, скрадывает переполняющий его восторг, а ему кажется, что грудь сейчас разорвет от счастья. — Летите к черту отсюда! — кричит Ник, размахивая обеими руками.

Изабелла поворачивается к нему спиной. Пытается нащупать ногой твердую почву и все же боится шагнуть вниз.

— Осторожнее, — раздраженно говорит Ник. — Подождите меня.

— Боюсь, мне отсюда не спуститься, — говорит Изабелла. — Здесь так круто…

— Вовсе не круто, здесь легко лазать, — говорит Ник.

Изабелла смотрит вниз, на океан. По обе стороны тропинки — горы, как на миниатюре, горбатые и островерхие; дождь пулеметными очередями хлещет по пляжу. Океан стал свинцово-серым, и волны накатывают на берег, грязные, устрашающе высокие.

Изабелла, держась за камни, нерешительно делает шаг и чуть не падает.

— Я же сказал — будьте осторожны, ради всего святого! — кричит Ник.

(В конце концов, он же отвечает за нее… за невесту своего ближайшего друга!)

Теперь крачки отстали от них и улетели, а ветер усилился, и скалу Башню наполовину затянуло туманом. Во всех направлениях видимость меньше ста ярдов.

Лицо у Ника горит, несмотря на влажный ветер, и он еле удерживается, чтобы не схватить Изабеллу за плечо и не встряхнуть как следует. Идиотка, дуреха, полезла вниз без его помощи… она же может покалечиться, может погибнуть…

— А, чтоб вас, давайте сюда руку, — говорит Ник. — И какого черта вы так вырядились… слишком вы легко одеты: это вам не Вашингтон, это Мэн… пошли же.

— Извините, — бормочет Изабелла. — Почему вы так рассердились?

Когда они, давным-давно, отправлялись в свою приятную прогулку, было лето, а сейчас уже не лето: в воздухе чувствуется дыхание осени, даже зимы, а ветер — злой и сильный.

Дождь шквалом — словно из ведра — обрушивается на них, хлеща с яростью чуть ли не урагана.

— О Господи! — вырывается у Ника.

Длинные мокрые волосы лезут Изабелле в глаза. Ник стоит рядом с ней, чтобы она не упала. Оба тяжело дышат, оба промокли насквозь, однако и скала, и пляж, и исхлестанный штормом океан вдруг кажутся им почему-то красивыми.

— Что ж, — говорит Изабелла, справившись с дыханием, — похоже, я совершила свою первую ошибку.

«Я»

Гул голосов. Нестройный, но миролюбивый. Мистер Мартене, миссис Мартене, еще какие-то люди, с которыми его познакомили, но чьих имен он не может припомнить, — все очень стараются помочь ему… в его смущении, его молчании.

Дождь хлещет по окнам, стучит по крыше. Но петарды все равно трещат — дети что, запускают их в задней части дома?

Такое впечатление, что Мори вовсе и не ждет возвращения Изабеллы и Ника. Он улыбается и держится так мило, хотя глубоко внутри у него все застыло, даже участвует в болтовне, какой занимаются люди на отдыхе, чужие друг другу люди.

— Да, я думаю, вы правы. Да, совершенно верно.

— Нет, благодарю вас… этого достаточно.

— Да. Безусловно.

— Да.

Как же просто лицедействовать в мире, в мире зримом. Улыбаешься, киваешь, что-то бормочешь в знак согласия или вежливо выражаешь несогласие, время от времени роняешь несколько слов, стараясь не заикаться, — это уже победа.

Миссис Мартене то и дело поглядывает на дверь, ненароком подходит к окну, говорит зачем-то:

— Они, наверное, пережидают бурю. Бедняжка Изабелла! Ей никогда больше не захочется приехать к нам.

Мори не поглядывает на дверь, не стоит у окна; он сидит на плетеном диванчике рядом со словоохотливым мистером Мартенсом, который, обливаясь потом, обсуждает — «дебатирует» — достоинства Верховного суда под председательством Уоррена. У сребровласого джентльмена, живущего дальше по берегу, есть свое мнение («Девять членов Верховного суда надо отстранять от должности»); у живой кудрявой дамы неопределенного возраста, которую представили Мори как «актрису», есть свое мнение («Конгресс протащит поправки к конституции, чтобы восстановить Комиссию по антиамериканской деятельности, можете не сомневаться»); у самого мистера Мартенса есть на этот счет совершенно возмутительное, с точки зрения Мори, мнение: «Решение по делу Брауна не могло быть иным, и оно потребовало немалого мужества со стороны суда».

— Мужества? — восклицает актриса. — Но речь же идет об их жизни…

Мори, конечно, тоже должен высказаться — как представитель своего поколения (которое «смотрит на вещи иначе») и как молодой адвокат, занимающийся гражданскими правами. Он говорит откровенно и спокойно, без всякой надежды убедить своих слушателей, за его словами, из самой их сердцевины, течет, как чернила, тишина, и он думает, сумеет ли когда-либо в жизни кому-то что-то внушить.

Но вечно он все преувеличивает — просто его невеста и его ближайший друг пережидают бурю. Сверкнула молния, грянул гром, за ним другой раскат, более глухой, пугающий, точно с горы полетели камни, — режущий по нервам и отвлекающий.