Ожидатели августа - Аркадий Викторович Ипполитов

него хранилось.

Впрочем, мне не было дела до семейных переживаний. Швиттерс создал другую проблему. С каждым новым листом, появлявшимся из чемодана, передо мной все с большей ясностью вырастали миллионы. Сколько именно миллионов, было не совсем понятно, также не было понятно и как эти чемоданы обменять на миллионы, и что делать с кузеном-милиционером, которому чемоданы вообще представлялись хламом, подлежащим ликвидации. От подобных размышлений голова распухла, взор потух, и я весьма естественно промямлил, что для полной ясности мне нужно забрать чемоданы в Москву, чтобы с ними «поработать». Невинный кузен ничтоже сумняшеся отпустил меня с миром и со Швиттерсом, и всю дорогу в поезде я ломал голову над проблемой: как быть и что делать. Устроить выставку в ГМИИ и подарить их Антоновой, удовольствовавшись славой вместо денег и увековечиванием деда? Тоже мне альтруизм в стиле «Рот Фронт». Предложить Свибловой? Или Церетели? От Свибловой особых денег не жди, Церетели уж больно одиозен. Может, толкнуть через Стеллу мужикам из бизнес-класса? Грубо. Поговорить с Ником Ильиным по поводу Дойче-Гуггенхайма? Дойче Банк ради Швиттерса может в Москве и выставочный зал отгрохать. Раздираемый соображениями столь же радужными, сколь и мучительными, я приехал в Москву и в первый же вечер проболтался своей подруге, опытной тусовщице из молодых. Этому чудному созданию, полугламуру-полубогеме, было все едино, что Швиттерс, что Шмиттерс, что Мерц, что Херц, но история ее живо заинтересовала, она прощебетала что-то кому-то по мобильнику, потом еще, а потом сказала, что мне будут звонить утром. Утром позвонили и назначили завтрак в «Галерее».

Как описать этот завтрак? Я не только вспотел, но, кажется, поседел. Холодная жесткая любезность столь явно указывала на то, что я залез не туда, где мне следует находиться, что, придя домой, я с огромным облегчением обнаружил, что чемоданов нет. Зато жив. Все в квартире было без малейших изменений, только в ящиках стола, куда я их засунул, чемоданы отсутствовали. Нет и не было, и пропал прорыв в космос с хрущевского двора моего детства, залитого асфальтом, сквозь который пробивались лебеда и мать-и-мачеха невыносимо жолтого, как пишет Блок, цвета.

С тех пор я пристально слежу за аукционами, но Швиттерс пока нигде не всплыл. Так что я начинаю забывать про Швиттерса, и лишь изредка, когда пишу или читаю, вдруг ни с того ни с сего припомнится мне то Ignis, то хлопанье крыльев Aer, то мое возвращение в поезде, когда мне казалось, что я везу с собой целый мир. А еще реже, в минуты, когда меня томит одиночество и мне грустно, я вспоминаю смутно, и мало-помалу мне почему-то начинает казаться, что я еще найду Merzwelt, что он где-то меня ждет и что мы встретимся.

Швиттерс, где ты?

Дар напрасный, дар случайный

Первый раз в жизни я оказался в Венеции зимой, в благословенное время конца карнавала и начала поста, когда город кажется поздно проснувшимся и ленивым, небо, с легкими разводами голубизны, хмуро и устало разворачивается над лагуной, и на набережных разливается ощущение покинутости, как разливается снотворное по телу, измученному бессонницей. На улицах почти никого не было, хотя это «почти» было чисто венецианским, но все же это были прохожие, а не обычная для Венеции толпа, и при моей рассеянной задумчивости я вполне мог воспринимать их как легкие декоративные мазки в пейзаже, как стаффаж на венецианской гравюре восемнадцатого века. Во всем чувствовалась пустота, та самая пустота, что наступает после слишком бурно проведенной ночи, когда нет ни желания, ни сил ни думать, ни делать что-либо.

В Венеции никаких дел у меня не было, и город был мне достаточно знаком, чтобы позволить себе бесцельное шатание, не подразумевающее охоту за переживаниями и впечатлениями, – я на короткое время был свободен от обязанности обдумывать что-либо определенное, так что мог просто следовать естественной путанице улиц и собственным желаниям. Раньше Венеция изматывала меня. Три загадочных готических мавра на таинственном Кампо деи Мори, серо-зеленый мраморный орнамент Кьеза деи Джезуити, древние деревья перед Сан Франческо делла Винья, хоры Сант Алвизе, хранящие память о благочестии изысканных патрицианок, раскрашенные святые в нефе И Кармине, похожие на сошедших с ума марионеток, четыре великих святых Себастьяно дель Пьомбо в крошечной церкви Сан Бартоломмео, все эти потаенные красоты Венеции, открывавшиеся мне на каждом шагу, воспринимались как озарение, не давая ни минуты покоя, и обычно на десятый день своего пребывания я так уставал, что всегда был почти даже рад отъезду. Теперь, когда я выработал иммунитет к Венеции, фасады церквей и палаццо скользили мимо, не вызывая приступов нервного возбуждения, – так, только пройдя, страсть может обернуться счастьем.

Я жил у своего приятеля, испанского фотографа с чудесным именем Игнасио, в старом палаццо Градениго в районе Санта Кроче, в двух шагах от Канале Гранде. Путеводители сообщали, что дворец был построен в 1479 году для Давиде Градениго, резидента Республики на острове Кипр, устроившего брак Катарины Корнаро с королем Кипра, последним наследником крестовых походов. Свадьба была роскошной, невеста – прекрасной, приданое – огромным, так как король сильно нуждался в деньгах, и вскоре Катарина с помощью Давиде отравила своего суженого, после чего Кипр достался Венеции, что упрочило ее господство на Востоке. Катарина стала национальной героиней, а Давиде главой Тайного Совета, и легенды рассказывают, что он так вошел во вкус допросов с пристрастием, что даже брал работу на дом, специально для этого оборудовав несколько комнат. Впрочем, дворец с тех пор переходил из рук в руки и столь часто перестраивался, что теперь весь состоял из причудливых наслоений, ставящих в тупик историков архитектуры.

В квартиру Игнасио можно было попасть, пройдя через незаметный боковой вход с узкой улочки, ведущий в большой внутренний двор, окруженный колоннами. Во дворе, чем-то напоминая крошки белого хлеба из сказки о Мальчике с пальчик, беспорядочной россыпью лежали фрагменты мраморных скульптур, рельефов и саркофагов, наверное, когда-то украшавших сад, давно исчезнувший под застройкой. Раскрошенные мраморы, отмечая путь времени, вели к витой лестнице, о чьем дворцовом происхождении напоминали лишь пропорции, так как она была по-офисному аскетична, выбелена и лишена каких-либо архитектурных излишеств. Столь же аскетично современной была и квартирка моего приятеля, выгороженная из старинной анфилады то ли комнат для слуг, то ли комнат для гостей. Вряд ли Градениго предавался своим радостям в этом этаже дворца, слишком уж он высоко находился, а подобные затеи обычно ассоциируются с подвалами. Венецианцы, правда, отличаются прихотливым вкусом, и Игнасио очень нравилось утверждать,