Великий раскол - Даниил Мордовцев

— Порченая? Бесноватая?

— Ох, порчена, угодничек: бес в ей… исцели, изгони беса-ту.

— Что ж, выкликает?

— Кличет, угодничек, кличет.

— А кого именно?

— Ох, угодничек печерской! Епишку кличет.

— Кто ж оный Епишка-то?

— Муж ейный будет… зятек мой…

Молодуха при этих словах сильно закашлялась и со стоном ухватилась за правый бок.

— А что бок-от у тебя, милая? — ласково обратился к ней Никон.

Молодуха не отвечала. Она, видимо, пересиливала боль, но выразительное лицо ее и детские глаза выдавали ее страдания.

— Болит бок, миленькая? — еще ласковее переспросил Никон.

— Ребро у ей, угодничек, — отвечала за нее старуха.

— Что ребро?

— Перешиблено, батюшка.

— Как! Чем перешиблено, бабка?

— Поленом, угодничек.

— Что ты говоришь? Кто перешиб?

— Епишка, супруг ихний.

Никон всплеснул руками. Князь Шайсупов только покачал головой, как бы говоря: «Дело бывалое…» Казаки многозначительно переглядывались…

— Так вон он где бес-от, в ребре, хоть и молоденька еще красавица, — добродушно заметил каженик. — И он часто бьет ее? — спросил он старуху.

— Частенько-таки, батюшка: как пьян, так и бьет.

— И все поленом?

— Нету, родной; бывает, и за косы, все косы выдер.

— А за что бьет? — спросил Никон.

— За красоту, угодничек, за красоту ее горемычную. Говорит: «Все-де на тебя глаза пялют, а ты-де и рада». Ну и бьет чем попадя.

Старуха заплакала. У молодой тоже стояли в глазах слезы и тихо скатывались по щекам.

— Когда ж она выкликает? — допрашивает Никон.

— Как увидит, батюшка, пьяново-то Епишку, так и задрожит вся, да и упадет замертво и ну, и ну кликать: «Епишенька! Епишенька!»

Отец Мордарий, взглянув на Никона и заметив по трясущейся голове, что он сильно взволнован, подошел к старухе и положил ей на плечо красную пухлую руку.

— Слушай-ко, баунька, — сказал он медленно, — святой отец Никон изгонит из твоей дочки беса бражника, будь благонадежна… Теперь вы оставайтесь у нас в монастыре: мы дочку-то твою с божьей помощию исцелим. А потом самого беса-ту возьмем в монастырь и смирим его постом и молитвою…

— Так, так, Мордарушка, — одобрил его Никон.

— Посидит на пище святого Антония, шелковой станет. А не поможет, вербием по телу; а то и сыромятной стегавочкой по хребту смирим.

— Так, так, — машинально повторил Никон, думая о чем-то другом.

Ему опять вспомнился крутолобый казак с Дону… Как широко он загадывал! Бояр всех хотел перебрать. «На семена, — говорит, — не оставлю… А тебя, отец святой, всем Доном, — говорит, — на патриаршество посадим…» Так не выгорело его дело… А что эти, с каким делом?

Голова его опять заходила: «Нет, нет, нет, не будет этого…» А еще собинным другом именовал и вторым отцом, то-то! А теперь Артамошка, поди, в собины попал, Матвеев… Как же! Умник, учен… «мусы» да «комидийные действа» у них ноне в ходу, а старый Никонко забыт, яко бесплодная смоковница…»

Опомнившись после минутного раздумья, Никон увидел, что все стоят вокруг него и как бы чего-то ожидают. Князь Шайсупов, сидя на нижней ступеньке крыльца, видимо, скучал и выводил палкой на земле какие-то каракули. Привычный глаз отца Мордария тотчас же прочел эти каракули: «Купатца в жар дюже харашо…» Солнышко действительно уже припекало порядком, и купаться теперь было как раз в пору, в Белом же озере купанье знатное…

Казаки переминались с ноги на ногу. Воровские глаза младшего нет-нет да и пощупают молодую бабенку… «А жаль, не бедраста, ущипнуть не за что», — говорят воровские глаза.

— А ты вот что, Мордарушко, — сказал вдруг Никон, — возьми дорогих-от гостей, — и он указал на казаков, — да покорми их честию… И болящих-ту призри, накорми и напой…

— Ладно, святой отец, знаю свое дело, — кивнул головой каженик, — странного приими, голодного накорми, босово обуй…

— А вы, божии страннички, — обратился Никон исключительно к казакам, — потрапезуйте у нас и опочите с дороги, а опосля приходите ко мне, хочу побеседовать с вами, наставить вас от писания.

— Челом бьем на ласке, — в один голос отвечали казаки.

— Ух, марит! — отозвался наконец Шайсупов. — Пойти покупаться.

Глава III. Мучительная ночь

Вечером того же дня казаки сидели у Никона в келье. Старик казался необыкновенно возбужденным, что заметно было и по дрожанию головы, и по судорожному движению рук, постоянно громыхавших четками.

— Бояре и царю поперек горла стали и водят его, что малого ребенка, да ему, великому государю, то невдомек, потому добер сердцем гораздо, тих и мягок, аки воск: лепи из него умелый, что хочешь, — богу ли свечу, черту ли кочергу… «Свете тихий», одним словам, так я его называл, когда он мне еще верил. Так нет! Загасили оный «свет тихий» бояре-лиходеи, а всё по злобе на меня: я им не потакал, не давал им изводить государское семя, ну и распалились на Никона, на смердья сына. А смерды что! Смерды единые верные слуги государевы, а бояре из-за своей гнюсной корысти готовы и Христа в ложке воды утопить, не то что великого государя. Ныне и казаков хотят в холопи к себе закабалить, Дон ваш тихой весь своими утробами несытыми выпить…

— Ну нет! Поперхнутся на первом ковше, — мрачно заметил старший казак.

— От донской воды-те боярское брюхо вспучит, рогом вода встанет, — пояснил младший.

— Ох, господи! Что это? — испуганно воскликнул Никон.

Казаки встрепенулись. Никон с ужасом, широко крестясь, глядел на что-то, летающее по келье.

— Что случилось, святейший патриарх? — участливо спросил старший казак.

— Вон, вон… чертей ко мне напустили бояре да чернецы… черти вон летают… Охте мне!

Что-то черное, покружившись по келье, прицепилось к окладу иконы и с шипом возилось там. Младший казак подошел к иконе и схватил рукою это черное…

— А! Да это не черт, а настопырь, — сказал он, улыбаясь.

— Настопырь — по-нашему, летуча мышка, великий патриарх, — успокаивал старший.

— Ах ты тварь! За палец тяпнула! — вскрикнул младший. — Вот же тебе!

Несчастное животное, напугавшее Никона, у которого бессонные ночи совсем расстроили воображение, запищало в могучей руке казака.

— А! Не любишь!.. Гляди-ко, патриарх, какой звереныш махонький, с мышку; ишь, ушки каки…

И казак поднес свою добычу к лицу Никона.

— Ай-ай! Выбрось его в окно, — продолжал Никон брезгливо, — это бес в образе нетопыря… брось его и оградись крестом…

Казак швырнул своего маленького пленника в открытое окошко. Никон перекрестил это окно, в которое с голубого неба гляделись мигающие звездочки, отражавшиеся и на гладкой поверхности Белого озера. Ночь была тихая и ясная, летняя северная ночь. Казакам слышно было, как с берега неслись посвисты ночной птички, которую у них зовут «овчариком», свистит по ночам, словно пастушок у стада… А Никон прислушивался к чему-то другому: за монастырской оградой в роще человеческим голосом выгукивала сова, и он вспомнил, что точно так же много лет назад, в ночь перед избранием его на патриаршество, он прислушивался к таинственному голосу этой птицы, пророчившей ему что-то неведомое…

За окном сквозь сон пропищала ласточка; вероятно, во сне ей померещился ястреб, пискнула и замолкла…

— И у нас на тихом Дону меж несогласниками те же слухи ходят, — нарушил молчание старший казак.

— Какие это несогласники? — спросил Никон.

— Да у нас с самого Степана Тимофеича казацкий Круг раскололся надвое, на согласников и несогласников.

— Согласников у нас дразнят московскими попихальниками, а то и боярскими помыкачами, — пояснил младший.

Никон, по-видимому, не понимал этих казацких филологических тонкостей.

— Согласников Москва, значит, пихает, куда хочет, и бояре ими помыкают; с того, значит, они и слывут у нас помыкачами да попихальниками, — более вразумительно пояснил старший.

— Кто ж у вас эти московские согласники? — спросил Никон.

— Да которые казаки побогаче, которые, значит, шерстью московской обросли, земель да угодьев нахватали и уж сами в бояре норовят на Дону попасть да рядовым казакам на шею сесть, те, значит, все московские согласники, — отвечал старший.

— Одно слово, кровопивицы, — пояснил младший.

— А кто ж ими верховодит? — допытывался Никон.

— Корнилко Яковлев, что Стеньку в Москву возил.

— И в холопы за то пожалован, — добавил младший.

Никон вскинул на него глазами.

— А несогласники ж кто у вас? — спросил он.

— Вольные, рядовые казаки, — отвечал старший, — что в ярме еще не бывали.

— Голутьба, у которых зипунов нет, — продолжал пояснять младший. — Они так же от бояр норовят, как черт от ладану.

Никон опять вскинул на него глазами.