Мемуары - Джакомо Казанова

К полудню тюремщик появился в сопровождении пяти солдат. Он открыл каземат, чтобы можно было внести вещи, которые я потребовал, и мой обед. Кровать поставил в альков, обед — на маленький стол с костяной ножкой, которую он купил на мои деньги; вилки, ножи и все подобные орудия были запрещены.

— Скажите, — сказал он мне, — какой вы хотите завтра обед, потому что я могу входить сюда всего один раз в день, при восходе солнца. Господин секретарь приказал вам сказать, что он пришлет вам приличные книги, а те, о которых вы просили, запрещены.

— Поблагодарите его за то, что он посадил меня в отдельный каземат.

— Я исполню ваше желание, но вы напрасно хотите посмеяться над ним.

— Я вовсе не смеюсь, потому что лучше быть одному, чем вместе с разбойниками, которые должны быть здесь.

— Как разбойниками?! Здесь находятся только порядочные люди, которых, однако же, нужно отделить от общества, вследствие причин, известных одной лишь инквизиции. Вас посадили одного, чтоб наказать вас сильнее, и вы хотите, чтобы я поблагодарил его за это от вашего имени?

— Я этого не знал.

Тюремщик был прав, в чем я вскоре и убедился. Я увидел, что человек, находящийся в одиночестве, не способен ничем заняться; что будучи одиноким, в темном месте, где он видит только раз в день того, кто ему приносит пищу, где он двигается только согнувшись, он — самое несчастное существо. Я желал бы быть в аду, — если бы только мог верить в ад, — лишь бы не быть одному. Это чувство так сильно, что я в конце концов желал иметь товарищем хоть убийцу, хоть заразительного больного, хоть медведя. Одиночество в заключении — ужасно, но чтобы убедиться в этом, нужно испытать его, а подобного испытания я не желаю даже злейшим моим врагам. Если писатель в моем положении, будет иметь чернила и бумагу, его несчастие уменьшится на девять десятых, но палачи, преследовавшие меня, вовсе и не думали об облегчении моей участи.

После ухода тюремщика я поставил стул около окна, чтобы было больше света, и сел обедать, но мог проглотить только несколько ложек супа. Не евши более сорока восьми часов, неудивительно, что я был болен. Я провел день, сидя в моем кресле, спокойно раздумывая о чтении книг, которые были мне обещаны. Я не спал целую ночь вследствие возни крыс и шума, производимого часами Св. Марка, которые, казалось, находились в моем каземате. Это двойное несчастие не было, однако, так ужасно, как другое, о котором мои читатели едва ли имеют какое-нибудь понятие: я говорю о миллионах блох, которые с каким-то ожесточением кусали мое тело. Эти насекомые сосали мою кровь с ожесточением и жадностью невыразимыми: их постоянные уколы вызывали в моем теле конвульсии, спазматические сокращения, отравляли всю мою кровь.

На заре Лоренцо (так звали тюремщика) пришел сделать постель, прибрать комнату, а один из сбиров принес мне воды умыться. Тюремщик принес мне также две большие книги, которые, однако же, я не открыл, боясь как-нибудь обнаружить негодование, которое они во мне могли возбудить, — что шпион, конечно, поспешил бы сообщить своим господам. Он ушел, оставив еду и два разрезанных лимона.

Оставшись один, я поспешил съесть мой суп, пока он был горяч, затем подошел к окну с книгой и увидел с удовольствием, что тут мне можно читать. Я смотрю на титул и вижу: «Мистический град сестры Марии, называемый Аграда». Я не имел никакого понятия об этой книге. Вторая книга была написана иезуитом по имени Каравита. Этот ханжа написал целый трактат о поклонении сердцу Господа нашего Иисуса Христа. Эта книга с первых же страниц возмутила меня, так как этот иезуит, как и все ему подобные, под предлогом благочестия, проповедовал самые возмутительные вещи, не подозревая, что богохульствует. Мистический град заинтересовал меня немного.

Я читал все, что может возникнуть в болезненном воображении испанской девицы, странно набожной, меланхолической, монашествующей, имеющей невежественных духовников все эти химерические, фантастические видения назывались откровением. Потребность быть занятым чем-нибудь заставила меня провести целую неделю за изучением этого плода болезненной, свихнувшейся фантазии. Я, конечно, ничего не говорил об этом произведении моему тюремщику, но в голове моей мысли, видимо, начали путаться. Как только овладевал мною сон, я видел ясно язву, которую сестра Аграда сообщала моему наболевшему уму, — благодаря упадку духа, скверной жизни, недостатку воздуха и движений и вследствие полной неизвестности, что меня ожидает. Мои нелепые грезы заставляли меня хохотать, как только я приходил в сознание. Если бы у меня были бумаги и чернила, я бы их описал, и вероятно, написал бы в моей тюрьме книгу еще более нелепую, чем та, которую мне выбрал так остроумно синьор Кавалли. Это навело меня на мысль о том, как ошибаются те, которые приписывают уму человека известную положительную силу: она — только относительна, и человек, изучающий себя внимательно, найдет лишь слабость в себе самом. Я убедился, что хотя человек редко делается сумасшедшим, это, однако же, возможно, ибо наш разум подобен пороху, который, хотя и медленно, но воспламеняется в соприкосновении с искрой. Книга этой испанки имеет все свойства испортить человека, но этот яд действует только при полном обособлении, под Пломбами, когда человек лишен всяких других занятий. В ноябре 1767 года, во время моего путешествия из Пампелуны в Мадрид, мой извозчик, Андреа Капелло, остановился на обед в каком-то городе Старой Кастилии. Этот город был так печален и так стар, что мне захотелось узнать его название. И как же я посмеялся, когда мне сказали, что это — Аграда! Здесь, значит, подумал я, мозг этой блаженной помешанной произвел на свет свою книгу, о существовании которой я бы никогда не узнал без Кавалли! Старый патер, составивший себе самое высокое понятие обо мне, как только я его стал расспрашивать об авторе этой книги, показал мне место, где она была написана, и уверял меня, что отец, мать, сестра и все члены ее семьи были великими святыми. Он мне сказал, — и это была правда, — что Испания хлопотала в Риме об ее канонизации вместе с канонизацией Палафокса.

К кончу девяти или десяти дней я оказался без денег. Лоренцо спросил их у меня.

— У меня нет денег.

— Куда же мне отправиться за ними?

— Никуда.

На этого невежественного, жадного болтуна мое молчание действовало особенно неприятно.

На другой день он мне объявил, что трибунал назначает мне пятьдесят су в день, но что он должен быть моим кассиром; он, однако, будет мне давать отчеты ежемесячно, а из остатков сделает такое употребление, какое я захочу.

— Приноси мне два раза в неделю «Лейденскую Газету».

— Это запрещено.

Деньги, назначенные мне, были слишком чем достаточны на мое пропитание: чрезвычайная жара и истощение, вследствие недостатка в пище, ослабили меня. Дело было во время каникул: сила лучей солнца, падавших прямо на мою тюрьму, держала меня как бы в бане до такой степени, что пот, исходивший из моего тела, делал влажным пол по правую и по левую сторону кресла, на котором я принужден был сидеть голым.

В тот же день со мной случилась лихорадка и я остался в постели. Лоренцо я ничего не сказал, но на другой день, заметив, что я и не дотронулся до моей пищи, он меня спросил: здоров ли я?

— Совершенно здоров.

— Но это невозможно: вы ничего не кушаете. Вы больны и вы убедитесь в щедрости трибунала, который доставит вам доктора и лекарство.

Он ушел и спустя три часа вернулся со свечкой в руке и в сопровождении важного господина: это был доктор. Меня мучила лихорадка безостановочно в течение трех дней. Доктор подошел ко мне, стал меня расспрашивать: я отвечал, что не имею привычки разговаривать в присутствии свидетелей с моим доктором и моим духовником. Доктор приказал Лоренцо уйти, но тюремщик отказался выйти, и доктор ушел, сказав, что я нахожусь в большой опасности. Только этого я и желал, потому что жизнь, которую я вел, не была особенным счастьем. К тому же я чувствовал некоторое удовольствие, думая, что моя смерть заставит моих врагов подумать о бесчеловечности мер, принимаемых против меня.

Спустя несколько часов я снова услыхал шум отворявшихся замков и доктор вошел, держа в руке свечку: Лоренцо не вошел в комнату. Я был так слаб, что самая эта слабость доставляла мне удовольствие. Благодетельная природа лишает скуки человека действительно больного. Я был рад, что мой подлый тюремщик не показывался мне на глаза, потому что с тех пор, как он объяснил мне значение железного ошейника, я не мог его выносить. В несколько минут я объяснил доктору, чем я страдаю. «Если вы хотите выздороветь, — сказал он Мне, — постарайтесь быть веселее».

— Напишите мне рецепт от печали и отнесите его единственному аптекарю, который может составить лекарство. Г-н Кавалли — тот плохой доктор, который мне дал «Сердце Иисуса» и «Мистический град».