Литературные первопроходцы Дальнего Востока - Василий Олегович Авченко

до 600 человек.

Песцов в порядке эксперимента завезли на остров Фуругельма в 1929–1930 годах. В рейсе теплохода «Охотск», доставлявшего с Командорских островов этих самых голубых песцов, участвовала в качестве матроса Анна Щетинина – в будущем капитан дальнего плавания; ещё раньше командорских песцов изучал сын польского мятежника, ссыльного, выдающегося географа Ивана Дементьевича Черского[322] – зоолог Александр Иванович Черский[323], у которого брал консультации Арсеньев. «До появления голубых песцов на острове было так много птиц, что если бы поднять на воздух во время злейшего тайфуна один только какой-нибудь птичий базар, хотя бы, например, с мыса Кесаря, то крики птиц совершенно заглушили бы удары Японского моря о скалы», – пишет Михаил Пришвин. Эксперимент с песцами не удался – зверьки нарушили экологическое равновесие, и писатель делает далекоидущие выводы: «Очень возможно, что и много такого есть ещё, в чём мы действуем, выправляя линию природы в пользу себя, на первых порах не лучше безумных песцов, в один год расстроивших всё огромное птичье хозяйство».

Песцовую ферму вскоре закрыли. Позже ушли военные. Сегодня остров Фуругельма – снова заповедный край непуганых птиц. Кроме егеря на заповедном кордоне – никого. На сопке ржавеют четыре пушки – остатки батареи № 250 Хасанского сектора береговой обороны, в августе 1945 года обстреливавшей позиции японской армии на территории Кореи. Неподалёку – могила красноармейца Николая Единцова, скончавшегося в 1939 году. Кроме имени о нём ничего уже не известно.

«Поэзия океанских островов предполагает кораблекрушение, и надо, чтобы человек спасся, вышел на берег без человеческих тропинок и начал жить по-новому среди невиданных зверей и растений, – пишет Михаил Пришвин в «Песцах». – Без кораблекрушения жизнь на ограниченном пространстве, где всё стало известным до мельчайших подробностей, где нет даже просто людей прохожих, безмерно скучней, чем на материке, но только творцами робинзонов был дан в своё время такой толчок, что от чар океанских островов мы до сих пор не можем освободиться и болеем островным ревматизмом. Я говорю о тех нас, кто в своё время зачитывался морскими романами и сокращённым для детей Робинзоном. И должен сказать, что на острове Фуругельма в Японском море среди цветов и птичьих базаров, наблюдая жизнь голубых песцов, я не только не потерял, но даже и подогрел в себе эту островную детскую сказку. Но потом на более близких к материку островах архипелага Петра Великого романтика моя начала пропадать».

Написанный по итогам приморской поездки «Женьшень» (рабочее название – «Эрос», при первой публикации в журнале «Красная новь» в 1933 году – «Корень жизни») справедливо считается одной из вершин Михаила Пришвина. Сам он называл эту повесть «единственной вещью, написанной мной свободно». В 1934 году записал: «Выход книги “Жень-шень”. Перечитываю и удивляюсь, – откуда взялось!» Дальше: «А. М. Коноплянцев[324] восхищен “Жень-Шенем” и считает, что повесть войдёт в мировую литературу. Я сам это думаю и стараюсь только не придавать этому большого значения, а то возомнишь о себе, и это будет мешать дальнейшим исканиям».

Это уже не очерк, а художественная проза. В «Женьшене» Михаил Пришвин очевидным образом отделяет автора от лирического героя, придумав тому военную биографию (повествование ведётся от имени ветерана Русско-японской, который с трёхлинейкой возвращается из Маньчжурии на родину). Важный герой повести – китаец-корнёвщик Лувен. Прототипом последнего, вероятно, стал мелькнувший в дневнике писателя «богомольный китаец Ювен-юн», но ещё более явно Лувен наследует арсеньевскому Дерсу. «Мне бы очень хотелось иметь такого друга, каким был Дерсу для Арсеньева. И будь у меня Дерсу, книжка моя была бы гораздо интереснее…» – однажды записал Пришвин. Лувен, который, подобно Дерсу, называет рассказчика «капитан», – не только духовный потомок арсеньевского гольда, но и вероятный двойник автора. Не случайно Лувен повторяет: «Моя сейчас понимай, как твоя»[325].

Женьшень на Дальнем Востоке окружён настоящим культом. По легенде, он родился от молнии, ударившей в горный ручей. По-китайски «женьшень» означает «человек-корень». Корейцы называют его «инсам», приморские аборигены – «панцуй». Корень этого растения из семейства аралиевых формой действительно напоминает человека. Считается, что чудодейственный женьшень – царь растений – продлевает молодость. «Китайская медицина приписывает корню женьшеня различные целебные свойства даже при таких болезнях, как истощение сил, чахотка… Поэтому в Китае платят за него громадные деньги», – писал Николай Пржевальский. Его последователь Владимир Арсеньев добавлял: «Трудно допустить, чтобы все корейцы и все китайцы… заблуждались… Европейцы до сих пор подвергают осмеянию чужую медицину только потому, что ничего в ней не понимают». Арсеньев сравнивал восточные легенды о женьшене с «жизненным эликсиром» европейских алхимиков.

В дальневосточном дневнике Михаила Пришвина находим такую запись: «Китаец взялся мне консервировать жень-шень. – Ты, – говорит, – его наливай в рюмочку водки, много нальёшь – кровь из носу пойдёт, налей поменьше, и в глазах станет так чисто, тебе захочется к твоей мадаме. – Эти прелюдии, – сказал мне на это вечером торгпред Иван Ефимыч, – и мне когда-то говорили. Я тоже просил китайца настоять мне жень-шень. Получил от него бутылку спирту. И как раз приехал ко мне приятель, никакого вина не было. Думал, думал и дал ему рюмочку жень-шеня, за рюмочкой по другой выпили, по третьей, и кончили бутылку. Утром жена и говорит: “Никакой пользы от жень-шеня я не вижу”».

Компетентные люди предполагают, что напиток у Ивана Ефимовича был неправильный – из настоянного уже много раз, давно отдавшего все полезные вещества корня. Выдающиеся адаптогенные и тонизирующие свойства женьшеня доказаны наукой. В 1961–2002 годах в приморской Староварваровке даже действовал специализированный совхоз «Женьшень». Препараты из продукции совхоза применялись в военных госпиталях, использовались для реабилитации космонавтов после возвращения на Землю.

Лирический герой пришвинской повести, сумевший благодаря корню жизни обрести любовь и душевное равновесие, в финале говорит: «Я могу себя назвать одним из самых счастливых людей на земле». В «Женьшене» Михаил Пришвин примиряет прошлое с настоящим, Восток с Западом (рефлексирующий европеец и азиат Лувен не противостоят друг другу, а творчески взаимодействуют, организуя оленепитомник; «Женьшень» можно понимать и как книгу о гармоничном сосуществовании России с Китаем), себя – с советской действительностью (не случайно повесть, насыщенная подтекстами и скрытым смыслом, начинается со слов: «Звери третичной эпохи Земли не изменили своей родине, когда она оледенела…», а заканчивается торжественным: «…Вступаю в предрассветный час творчества новой, лучшей жизни людей на земле»), постигает и принимает мир во всей его противоречивости и сложности. «Пришвин – не “дедушка Мазай”, спасающий зайчиков. Он действительно создатель глубокой, если не сказать мистической русской прозы, но не “про заек”. Пришвин – представитель Серебряного века, со сложнейшим мировоззрением, где есть место и богоискательству с богостроительством, и модернистскому пониманию Эроса, и славянофильским исканиям. Его “Женьшень” – воплощённая утопия русского Серебряного века.