На всю жизнь и после (СИ) - Шаталов Роман

— «Любовь — это принятие». Я эту фразу написал. На данный момент она последняя в книге. У хинтов и унтов книжки идут наоборот — справа налево. Так мы показываем будущим поколениям, на контрасте с книгами людей, что конца никогда не будет, что будущее есть.

Кирилл поджал губы и его глаза немного увлажнились.

— Вы можете объяснить, что это значит поподробнее? — спросил Борис. — Мне понятно, но мне интересно, верно ли я всё понял.

Дядя Рудольф аккуратно передал ему книгу. Обложка была гладкая и холодная как покрытая лаком мебель, от листов пахло старой бумагой. Борис перелистнул толстую охапку страниц, и написанные ручкой слова сменились на аккуратно выведенные пером предложения. Язык был его родным, но юноша с трудом мог прочесть текст.

— Любовь возникает не только между влюблёнными. Думаю, вы это и так понимаете. Дети любят родителей, родители детей и так далее. Под принятием, если капнуть поглубже, я понимаю не просто обязанность оставить всё как есть. Скорее так…Кирилл, вот если твоя девушка не любит болгарский перец, а ты без него жить не…

— Не угадали, я тоже его презираю, — с задором перебил Кирилл и щёлкнул пальцами, указывая на Дядю Рудольфа.

— Ох, для сына библиотекаря ты слишком невоспитан. Молодая кровь, куда ж без этого. Так вот… ты без этого самого перца жить не можешь, но ты не будешь пичкать ту, которую любишь этими перцами. Ты примешь её желание, не есть их, а она примет твои предпочтения, может, приготовите друг другу что-нибудь.

— Тут скорее принятие и переплетение, — сказал Борис, потирая подбородок.

— Вариаций может быть множество, но слово «принятие» — это их основа. Я просто хотел написать, что-то ёмкое и содержательное.

— А зачем унты вообще это пишут? Нам с Борисом тоже дадут написать?

— Это часть нашей истории, — Дядя Рудольф забрал книгу и поставил её на ребро перед гостями, — Эта книга, как дерево обрастает новыми и новыми листами. Они не закончатся, даже если книга будет в высоту с этот дом, и я на это надеюсь.

— Так мы можем в неё что-то написать? — спросил Борис.

— Нет, вы не можете. Только библиотекарь может, а пока жив только один библиотекарь. Я могу писать в неё всё, что угодно, но только на одном листе. Когда меня не станет, другой библиотекарь заберёт это право. Библиотекарь должен быть всегда, даже если вы ребята перестанете читать книжки, даже если все перестанут.

— Честно говоря, я не читаю, — сказал Борис.

— Да, в жизни есть вещи и поважнее, — сказал Дядя Рудольф, — но есть те, кто без книги и дня не проживут.

— Я тоже книжек не читаю, я больше по сериалам. Они хоть мозги расслабляют.

Дядя Рудольф достал из кармана треников часы, открыл крышку и посмотрел на циферблат. Стрелки уже много лет как застыли навсегда, а защитное стекло треснуло наискосок. Он схватил книгу и подкинул её в воздух; она приблизилась к потолку, а когда начала опускаться из циферблата часов вырвался поток пламени. Борис и Кирилл смотрели в одну точку наверху. Огонь полностью поглотил книгу, а языки пламени расползлись по потолку. Огненный столб исчез так же быстро, как и появился, не оставив после себя и следа. Книга лежала в руке у Дяди Рудольфа, он закрыл часы и вернул их на место.

— А он любит выпендриваться, — сказала змейка.

— Эта книга вечная, как и сама история. Она честнее, чем история, потому что её нельзя переписать. Если человек откроет её, то просто увидит текст из известной книги.

— Я вот думаю, если твои собратья захотят тебя убить, должен ли ты это принимать? — сказал Борис и приложил сложенные замком руки ко рту.

— Я думаю, в какой-то степени мы все любим друг друга. Но, как бы все не обманывались, мы больше всего любим себя. В случае хинтов и унтов, когда происходит кара, те, кто карают, в первую очередь думают о спасении своей жизни. Получается, приступивший правила должен принять их желание остаться в живых, если те, кто его окружают в момент наказания, ему же небезразличны.

— Вам не кажется, что сова натянута на глобус?

— А, по-моему, логично, — сказал Кирилл. — Наши собратья не хотят нарушать правила, нужно уважать их желание даже в ущерб себе.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Борис держал в голове своё замечание об отсутствии такого правила о необходимости казнить тех, кто их приступил. Он не решался задать этот вопрос напрямую, опасаясь непонимания и подозрительного отношения к своей персоне. Юноша надеялся, что хоть один унт проговорится, обнаружит эту нестыковку.

— Борис, — обратился Дядя Рудольф, — сказанное влияет сильнее, чем написанное. Всё что мы сейчас наговорили, родилось от двух слов. В следующий раз разговор может пойти о другом, и вам будет проще усвоить то, что я скажу, чем прочитать эти два слова.

— И всё потому, что нам стало интересно, по какой это причине «Любовь — это принятие».

— Ладно, — прервал их Кирилл, вставая с кресла, — Не хочется опустошать ваш карман. Нам уже пора возвращаться на работу.

Борис тоже поднялся, и по пути на кухню, где лежали их рюкзаки, сказал:

— До встречи, Дядя Рудольф.

День на работе тянулся дольше, чем хотелось. Всему виной часы, которые висели над его кассой на боксе с сигаретами. Глаза сами поднимались посмотреть на них. Когда Дядя Рудольф передал Борису книгу, юноша заметил, что от некоторых букв, разбросанных хаотично, исходил слабый свет, словно тысячи пылинок на них загорелись. Если прочитать их по порядку получалась фраза: «Лови третье слово в фразе». Неразумно со стороны Бориса утомить свой мозг даже такой рутинной работой.

По пути обратно в магазин Кирилл рассказал ему, почему карманные часы Дяди Рудольфа сломаны; говорил он с жаром и восхищением, о такой горькой утрате. Когда Дядя Рудольф ещё не встретил отца Кирилла, он работал библиотекарем, и у него была жена, которую звали Екатерина. В то время он был крепче, но такой же лысый. Жизнь шла своим чередом, в семье царила идиллия и его заботила лишь защита своего счастья. Он познакомился с отцом Кирилла в тот момент, когда его жена была на третьем месяце беременности.

Однажды, когда новый подмастерье уже проникся деятельностью книжника и преуспел во владении магией унтов, в семью Дяди Рудольфа пришло горе. Екатерина заболела на последнем месяце беременности. Она слабела с каждым днем. Её кожа побледнела, глаза впали, розовые и полные щёчки опали, обтягивая кости на черепе. Живот казался ещё больше из-за усохшего тела. Дядя Рудольф накачивал её безином под завязку, опустошил все свои запасы симмирингов, даже те, что хранил для пенсии, но всё тщетно. Её тело принимало энергию чувств и эмоций, но это не оказывало никакого влияния на организм. Сведущие в медицине унты тоже не могли понять, что с ней происходит.

По пути в библиотеку отец Кирилла заглянул в больницу, где лежала Екатерина, чтобы уточнить вопросы по управлению учреждением, которое перешло ему во временное пользование. В палате он обнаружил Дядю Рудольфа, который стоял рядом с кроватью своей жены и смотрел на циферблат карманных часов. Подмастерье перевёл взгляд на раздутый живот, который светился под белым покрывалом, будто уличный фонарь засунули в больничную робу.

— А-а… что-что происходит?

Дядя Рудольф медленно повернулся и ответил:

— О, ты вовремя, — он пошёл к своему блудному, — Ты помнишь про правило номер пять?

Подмастерье попятился назад, пока не прижался к входной двери и дрожащим голосом ответил:

— Убить можно того…того, кто хочет убить тебя, — закончив, он тяжело сглотнул слюну.

— Хорошо. Тогда смотри и будь готов.

Дядя Рудольф резко развернулся и направил раскрытые часы на свою жену, а она подняла трясущуюся ладонь с узловатыми пальцами и посмотрела слезящимися глазами своему мужу в глаза унта.

— Меня не спасти, спасай себя, спасай других.

Напряжённое тело Дяди Рудольфа расслабилось, а руки опустились. Он сделал шаг к своей жене, когда её ладонь упала, и в палате раздался мощный взрыв. Дядя Рудольф, схватил отца Кирилла за плечо, и выставил перед собой часы, из которых вырвалось пламя и свет; они образовали вокруг них непроницаемую сферу, которая обжигала кожу и накаляла внутри себя воздух, терзающий горло и лёгкие. Часы сдержали взрывную волну, но она оставила на защитном стекле трещину и навсегда остановила стрелки. От кровати не осталось и следа; табурет, прикроватная тумбочка разлетелись на куски, окна выбило, но стены не пострадали, лишь сильно обгорели.