Повести - Юрий Сергеев

"Броня крепка, в танки наши быстры…"

От визита осталось до тошноты мерзкое чувство, уже и пожалел, что похвалился золотом. Долго смотрел в свете лампы на кленовый лист, мысли путано скакали, и щемило болью сердце. И опять мучили сомнения…

Наутро Остапов явился в контору. Только успел оприходовать золото, как прискакал из треста посыльный с бумажкой. Нужно было срочно явиться на совещание. С трудом влез на осёдланную лошадь и тронулся в путь. Пришлось ночевать в Алдане, задержаться до полудня, улаживая свои дела.

Собрался ехать назад, когда подошли двое строго одетых, молодцеватых ребят.

— Вы Остапов? — обратился к нему один из них, высокий и хрященосый, с белобрысой прядкой волос под козырьком клетчатой кепки.

— Да, я. А что?

— Пройдёмте с нами.

— Я спешу на прииск.

— Пройдемте с нами, вам говорят, — сурово выкатил белки глаз тот, в клетчатой кепке, и передёрнул губами.

Вырвал повод из рук недоумевающего геолога, передал напарнику.

— Сдайте личное оружие!

Валерьян достал ржавый наган, стыдливо оглянулся, вдруг заметят из окон треста этот глупый инцидент, теряясь в догадках от случившегося. На крыльцо конторы высыпали люди, тихо переговариваясь, смотрели вниз.

— Идите…

В глаза бьёт яркий электрический свет. Задержавший его сухопарый, белогубый человек монотонно бубнит, читая вслух заявление Прудкина:

— "…вышеуказанный гражданин Остапов, занимая пост главного геолога прииска, незаконно старался в одиночку и сбывал перекупщикам золото. Когда вся страна исходит кровью в борьбе с ненавистным фашизмом, скрытый враг не дремлет. Остапов не оприходовал крупный самородок, который показал мне дома, где пытался меня споить и сделать своим соучастником. Самородок похож на лист дерева, а также он не указал на карте, где добыто золото и залегает жила. Посему, я не могу молчать, имея сердце патриота, в такой трудный для любимой Родины час. И, хотя я ещё беспартийный, не позволю врагам народа подло вредить нашей могучей стране.

Подпись собственноручно заверяю: Прудкин Пётр Данилович, 1895 года рождения, не призван в ряды доблестной Армии по причине астмы, грущу, что пришлось работать рядом с Остаповым и что не смог раньше раскусить подлого врага".

Читавший оперативник замолчал, раскурил папиросу и пыхнув дымком в лицо сидящего напротив.

— Где самородок?! — устало процедил и посмотрел в дрогнувшие глаза Валерьяна.

— Я его спрятал.

— Зачем?

— Этот самородок — уникален. Любой минералогический музей мира посчитает за честь иметь его в своей коллекции.

— Значит, мира. Так, так. И как же вы думали его переправить за границу?

— Какую границу? — не сразу понял Остапов. — Какую границу! Я просто не хотел отдавать это чудо природы в переплавку. Побоялся передавать через кого-либо. Думал позже сдать.

— С-сдать… Это — воровство. Кража золота!

* * *

После утренней поверки колонны людей под охраной идут на работу. Синеватая лента дороги отзывается хрустом снега под шагающими вразнобой ногами. Дымятся сопки нестерпимой мглой мороза, бугрятся под снегом штабеля готового к сплаву леса.

Валерьян плетётся замыкающим, не отгорела ещё в груди злобная боль от случившегося, стал он замкнутым и угрюмым. Вокруг вымершая тайга, бесследная и глухая, помертвевшая от холода.

В бараке нестерпимая вонь портянок, потных тел и стоящей в углу полубочки-параши. Всё живое, голосящее и зовущее, сопровождающее его в одиночных поисках золота, ушло и пропало в ритме сурового распорядка лагеря.

Отмерла в душе доброта, вера в справедливость, отошла куда-то и сгинула жажда к любимой геологии, забылась невеста, которая собиралась приехать этой зимой в Алдан, осталась только куцая мечта о пайке хлеба.

Эту пайку нужно было ещё заработать двумя десятками кубометров леса. Осталось желание упасть вечером на холодные нары и забыться, хотя бы во сне, от усталости и душевной боли.

Пропади всё пропадом: переживания, сомнения, ожидание конца долгого срока, потайные хлопки самодельных карт, возня драк и прочие людские страсти. Так хочется спать…

Он приучил, себя видеть во снах загаданное с вечера. Это была его воля, его тайга и маршруты, рыбалки и охоты на неведомых реках, сытая еда.

Ночью распахивался волшебный мир, уводил его из барака в свои запредельные страны. Часто являлся кленовый лист, живо мерцал на белой ладони кварца, испуская какие-то тёплые и живые лучи.

Земля кружилась волчком, время летело, гулко валились деревья, точно отвешенные пайки хлеба падали в руку.

Однажды простудился и проговорился в беспамятстве, в знойной горячке, о золоте. Когда оправился, то заметил неотступную опёку звероватого и могучего уголовника по кличке Рысь.

Длинные, островерхие уши торчали над покатым лбом, как кисточки у таёжной кошки. Рысь боялись в бараке из-за его физической силы и буйной истеричности.

Кичливый, окружённый сворой прихлебателей, он создал райскую жизнь недоумевающему Остапову. Подкармливал лишней пайкой хлеба, оберегал и суетился вокруг, скаля в улыбке щучью челюсть со вставными зубами.

Весной он оттеснил Валерьяна на делянке в сторонку и внятно прошептал на ухо:

— Всё готово. Завтра дёргаем.

— Что дёргаем?

Рысь дробно раскатился мелким смешком, сощурив свои блеклые глаза, и умиротворяюще добавил:

— В побег, друг ситный! На волюшку…

— А я здесь, при чём?

— Притом, что ты со мной идёшь, зайчик ненаглядный.

— Зачем? — Валерьян сел на пенёк, глядя через куст на охранника с автоматом. — Поймают — хуже будет. Куда побежишь? И тебе не советую.

Удар сырым валенком в пах опрокинул его с пенька.

— Ссучиться надумал, падла… Не-е-е. Ты мне покажешь своё золотишко, или раздавлю, как гниду, — клещатые пальцы вора сдавили горло. — Ну? Божий одуванчик. Согласен? Я так и думал.

Рысь вскочил, оглянулся и миролюбиво обронил:

— Уйдём на пару, возьмём золото — и хана! Документики и крыша готовы в ближайшем посёлке, недельку переждём шмон, подхарчимся и двинем. С золотом — воля, а тут сгнием на работе. Слушай умных людей, зайчик ненаглядный…

Валерьян чуял спиной холод талой земли. Внутри что-то жалостливо скреблось, намокали глаза. Пушистые, уже летние облака высоко и мирно плыли над спелыми соснами. Им вольно и просторно течь над зазеленевшей тайгой, никто их не охраняет, ничто их не страшит.

В утробном ахе падали сваленные деревья, жаворонками пели пилы, и дятлами тюкали топоры сучкорубов. "Это всё, — обречёно подумалось ему, — не вывернуться". Сел, обмёл мокроту со щёк липкой и заскорузлой от смолы ладонью, подавленно ответил: